– Так зачем же вы все это купили?
– Пожалел торговца.
Она говорит что-то по-гречески охраннику – и смеется. Тот пожимает плечами и глядит на вас – но не с усмешкой, а с почтением, как будто сам когда-то, не в самые лучшие времена, торговал рыбой.
На первом этаже помещаются скульптуры, поднятые с морского дна. Ты судишь об этом потому, что камень походит на твердую серую губку.
На отдельных стендах представлены только конечности. Некоторые из них подернуты зеленым мхом.
Дальше ты проходишь через зал надгробий – на них наткнулся на приморской свалке один албанский рабочий. На камнях вырезаны целые картины.
Последние мгновения жизни, запечатленные в камне усталым резчиком.
Мертвецы глядят на живых, прекрасно сознавая, что они уже распрощались с жизнью. Лица у них лишены индивидуальных черт, поскольку в понимании греков опыт одного человека становится опытом для всех и каждого.
Мы все садимся за одну и ту же трапезу, только в разное время.
На одном из надгробных камней вырезана женщина по имени Эйрена, из города Византий, умершая при родах. На рельефе изображена ее крохотная дочурка, которую принимает на руки родственница, – ей предстоит растить малютку. Эйрена простирает руку, силясь прикоснуться к младенцу в первый и последний раз.
На другом резном орнаменте мужчина по имени Ан-дрон жмет руку своему сыну – уже мертвому, а другой рукой он трогает щеку второго своего сына – еще живого.
Охранник, дежуривший у стойки администратора, ходит за тобой как тень, держась чуть поодаль. Ты единственный посетитель в музее.
Наверху размещается зал с тремя высокими бронзовыми статуями. За долгие века они успели позеленеть – однако ж детали просматриваются на них до сих пор. Кажды бог простирает руку вперед. Ты садишься и долго глядишь на них.
И все никак не можешь взять в толк – руки у них дающие или берущие.
После того как давешним вечером тебя вырвало в ванной гостиничного номера, ты рыдал несколько часов кряду, лежа на полу, – а потом вдруг очнулся в другом городе. За ночь декорации, в которых ты играл свою маленькую трагедию, сменились на новые.
В следующем зале помещался фриз
[61] – при виде него у тебя захватывает дух.
Взору твоему открывается запечатленная в мраморе часть твоей жизни.
На ложе покоится юная дева – мертвая. На нее глядят двое мужчин и ребенок. Над девой возвышается Асклепий, греческий бог врачевания, – его руки лежат на ее шее и спине. Он оживляет ее через спину. А двое мужчин с ребенком наблюдают.
Мать Асклепия умерла, когда он еще пребывал в ее чреве. Однако же его отец, зажав зубами нож, ринулся в пламя погребального костра, пожиравшего его жену. Он вспорол ей живот и достал из чрева своего нерожденного сына.
Повзрослев, мальчик понял, что обладает способностью врачевать. С годами его целительный дар становился все крепче – и вот однажды ему оказалось по силам воскерешать мертвых. За это Зевс поразил его молнией.
Ты вспоминаешь своего собственного отца. Представляешь себе набухшее чрево своей матери, всколыхнувшиеся воды, выносящие тебя из одного мира в другой.
Кажется, тебе нет смысла рисовать в воображении, каким мог бы быть твой брат: ведь он умер еще ребенком.
Мысли у тебя в голове мало-помалу упорядочиваются.
И ты понимаешь, что уже стал взрослым. Что юность прошла. Ее сменило знание, и тебе нужно научиться его хранить. А еще тебе нужно научиться смиряться с тем, что смерть – самая утонченная форма красоты и самая трудная для восприятия.
С этой минуты ты всегда будешь сознавать, что делаешь. И любое предчувствие будущего: радость или печаль, смятение или сожаление – отныне будет исполнено для тебя ощущением завершенности, омраченным тенями, которые в юности ты даже не замечал. Разнообразие чувств обретеет глубину восприятия. Ты станешь ценить самые ничтожные мелочи – и будешь ходить с самодовольно-радостным ощущением собственной обреченности.
Ты выходишь из музей и со своей рыбой в пакете неспешно бредешь по улице. Мимо машин, припаркованных бампер к бамперу. Мимо мясной лавки и парикмахерской. Мимо женщин, покуривающих в креслах.
Папаша несет на плечах сынишку. Во рту у папаши торчит сигарета, а мальчуган смеется. Он цепко держится за отцовские волосы. Они проходят мимо, как маленький локомотив.
И тут ты вспоминаешь своих родителей.
Вспоминаешь, как они, сидя в креслах, смотрят телевизор. Ты так давно с ними не виделся.
Ты посылал им открытки, изредка звонил – из Токио, Лондона или Бейрута. Они думают – ты не вылезаешь из командировок.
Ты неизменно сообщаешь им, что с тобой все в порядке.
И они неизменно сообщают своим друзьям, что с тобой все в порядке. «Он по горло завяз в своей Греции – все дела, дела», – оправдывается твой отец.
В конце улицы виднеется желтая телефонная будка.
А телефон синий, как море. Ты заходишь в будку.
Наклейка на телефонной трубке гласит:
Πρέπει να είστε η αλλαγή που επιθυμείτε να δείτε στον κόσμο
Ты так и не узнаешь, что она означает.
Ты решаешься позвонить. Ты обессилен, но предчувствие новой жизни окрыляет тебя. Ты чувствуешь, что тебе под силу вынести или принять все что угодно, а если твои надежды и помыслы не оправдаются, тебя это нисколько не огорчит и не удивит – и ты непремнно пойдешь дальше.
Ты набираешь номер оператора. Затем – телефонный номер родителей в Англии. Оператор просит тебя подождать. Он звонит.
В трубке снова слышится его голос.
После недолгой заминки связь налаживается – за счет абонента.
Глава сорок восьмая
ПАПА: Это 7501478?
ГЕНРИ: Привет, Па!
ПАПА: Генри?
ГЕНРИ: Алло!
Молчание.
ПАПА: Как ты там, сынок? Мы не разговаривали целую вечность.
ГЕНРИ: Знаю.
Папа, кричит вдаль: «Это Генри, дорогая».
ПАПА: У тебя все в порядке?
