Ведь покидая Афины два года назад, ты отрешился от всего нового.
Ты не помнил, как уснул.
Потом настал другой день.
Ты проснулся и сел за стол.
Столешница у него была покрыта стеклом.
В его зеркальном отражении ты увидел Генри Блисса.
У стола было семь выдвижных ящиков, и все пустые. Тебе под дверь подсунули приглашение на послеобеденный чай. Ты глянул на балконные двери – и разглядел в стекле смутное отражение изможденного, исхудавшего человека в старенькой пижаме, одиноко сидящего за столом.
Было похоже, что снова собирался дождь.
Ваш малыш был бы сейчас старше твоего братишки.
На фоне неба за твоим окном виднелись смазанное пятно птичьей стайки, редкие кустики на каком-то далеком балконе и беспорядочная череда телевизионных спутниковых тарелок, простирающаяся вдаль, насколько хватал глаз.
Ты подошел к портфелю и достал пишущую машинку. Водрузил ее на стол и заправил в нее чистый гостиничный бланк. А то Джордж будет волноваться.
В номере ощущался едва уловимый цветочный аромат. Как будто ромашковый. Прежде ты всегда держал ромашку в шкафу над кухонной плитой. Иногда ты бросал немного ромашки в кастрюлю и заливал кипятком.
Ребекка обычно пила ромашковый чай, сидя за столом. А ты глядел на нее и радовался, потому что знал – она останется у тебя на ночь.
У тебя в портфеле лежали кое-какие записи. Глядеть на них было неприятно, но они освобождали тебя от того, в чем ты не мог себе признаться.
Ты вспоминаешь, как однажды, рассуждая о языке, словах и словосочетаниях, Джордж сказал: это как Помпеи – целый мир, нетронутый, хоть и заброшенный. Ты карабкаешься по словам, точно по канату, говаривал он. Провисаешь между словосочетаниями. И кидаешься с высоты букв в омут предстоящего.
Язык – испитое с зеркальной водной глади твое собственное отражение. Мы берем из него лишь то, что являем собой в настоящее мгновение.
В твои балконные двери стучал проливной дождь.
Ты вернулся в Афины.
Целых два годы ты, бездомный, скитался по свету, точно Одиссей.
Квартал, где располагалась твоя гостиница, совсем не походил на тот, каким он был прежде, равно как и сам город, где ты когда-то жил. В Плаке выросли высотки – они громоздились вдоль узкой улочки, по которой разносилось оглушительное эхо ревущих двигателей такси.
Прошло два года. Твоя гостиница могла находиться где угодно. И с балкона мог открываться какой угодно вид. За окном могла простираться пустыня или мог падать снег.
Гостиница, где ты остановился, когда-то блистала шиком. Мысленно ты видел, как в 1970-е годы по вестибюлю скользят красивые пары – они собирались разъехаться по казино Монте-Карло, Ниццы и Канн. Они кружили в танце на крыше под Акрополем в полиэстеровых одеждах. Теперь все они состарились, а некоторые, наверное, уже умерли.
У тебя в номере ощущалось спокойствие. Или, может, все дело в дожде? Он тоже успокаивал. И казалось, ему не будет конца. Всю пыль смыло напрочь. Кустарники и низкорослые деревца в примыкающем к гостинице парке покрылись сплошь каплями влаги.
Ты спустился вниз и попросил у администраторши успокоительного. Она отослала тебя в аптеку за углом.
Было солнечно и очень чисто.
А еще ты купил зубную пасту.
Прошло целых два года с тех пор, как не стало Ребекки. Ты много чего повидал на свете, но ничего не познал.
Глава сорок четвертая
На следующий день ты проснулся в сумерках. Небо было оранжевое. Хлебнув воды из-под крана в ванной, ты вдруг почувствовал сильнейшее возбуждение. Ты спешно оделся и выбежал их гостиницы, точно зная, куда хочешь отправиться.
Ты решил пройтись пешком, но эта мысль оказалась не самая подходящая. Ты понял, что пешком далеко не уйдешь, – а скоро совсем стемнеет, и ты заблудишься среди развалин.
Сам того не сознавая, ты вышел к станции метро Мо-настираки – но и здесь все было по-другому. Таблички на английском и платформы – все сверкало чистотой. К тому же везде стояли билетные автоматы. Прямо из журнального киоска посреди станции можно было выйти в Интернет. Половина журналов была на английском.
Ты вошел в оранжевые двери поезда, направлявшегося в Кифиссию
[60]. В вагоне было свободное место, но ты решил не садиться.
Через несколько остановок, на станции Омония, в вагон вошла молодая парочка. Они целовались, ни от кого не прячась. У него лицо было худое и красное. У нее в ушах были золотые сережки-обручи. Он был фута на два выше ее. Когда они перестали целоваться, он принялся поглаживать ее волосы. Люди смотрели на них, как будто ничего не замечая.
Скоро ты окажешься у ее дома.
Когда поезд подъехал к ее станции, ты вдруг вспомнил ту мертвую женщину, у которой лицо было иссечено осколками стекла… запекшиеся струйки крови, похожие на коралловые нити, кирпичи рухнувшей стены, напоминающие буханки хлеба.
Еще в афинском аэропорту ты знал, что отправишься сюда. Вернешься туда, где все и случилось и где ты будешь ближе к ней.
Ты представил себе, как она подходит к двери, как поднимается по лестнице или сиидит на низенькой стенке с книжкой в руках. Жизнь обрастает подрпобностя-ми – звуками, текстурой и светом. Нам по силам воскрешать образы, но не жизнь.
У тебя тяжело колотится сердце в предвкушении того, что никогда не случится.
На подъезде к ее станции поезд метро затормозил, но не остановился. Пассажиры переглядывались.
Никто не мог взять в толк, почему поезд не остановился.
На следующей станции ты, тяжело дыша, выскочил из дверей. И спешно отправишлся пешком в ту сторону, откуда приехал. На выходе со станции какой-то торгаш продавал розовые пластмассовые фены. Дюжина девчушек упрашивали своих мамаш купить им эту штуковину. Торгаш сушил сливы, разложенные на полотенце. Сбившиеся в стайку кошки что-то поедали из мусорного бака.
Ты все ближе подходил к ее дому – но не тем путем, каким хотел. Ты шел с другой стороны. На дорогу с дерева свисала надломленная ветка. На ней скакали ребятишки, силясь отломить ее от ствола. Еще минут десять ты брел вдоль метропутей, пока не увидел впереди здание, на котором синей краской было выведено «САНТЕ». Теперь ты узнал, где находишься. Пора было задержать дыхание и бросаться вниз.
Мимо протарахтел мопед. На мгновение тебе показалось, что ты увидишь ее живой, – что целых два года она оплакивала твою смерть. Ты подумал, а что, если призраки и впрямь возвращаются в те места, где они бывали перед смертью. Быть может, они действительно посиживают у фонтанов и вспоминают былое? Может, они, незримые, и в самом деле стоят у детских кроваток, вперившись в спящих малюток, которых им уже не суждено узнать?
