Рисунок Ребекки: выброшенное на берег моря пианино. 6 лет.
Мужчина с голой грудью провел руками по воображаемым клавишам, достал сигарету. Потом предложил пачку Ребекке – и они закурили на пару.
Когда Ребекка устанавливала мольберт и доставала карандаши, она заметила, что у нее дрожат пальцы.
Он так и остался обнаженным от пояса и выше, и вялая плоть свисала с его мышц, сохранивших, впрочем, округлость, которая была свойственна его мускулатуре в молодости, – это напоминало красоту, тронутую первыми признаками увядания. Лицо у него было плохо выбрито. Скулы высокие, не сказать высокомерно вздернутые.
Просидев молча битый час, он спросил, можно ли ему еще покурить. Ребекка отложила карандаш, и они закурили вдвоем.
– Несчастный я человек, – бросил он.
– Вы это о чем?
– Беда идет за бедой.
– Понимаю, – сказала она. Ее беда была вялотекущей, а его стремительной.
– Такова моя судьба, – продолжал он.
– Сочувствую, – откликнулась Ребекка.
– Ну да, – сказал он. – Как у Эдипа: такова моя судьба.
Он прикурил новую сигарету.
– А судьбу не изменишь, – прибавил он.
Ребекка кивнула.
– Печально это, понимаете? Как погода.
Ребекка опять кивнула и подняла брови – в знак того, что действительно понимает. Ему это как будто понравилось, он ушел на кухню и принялся скармливать полотенца прожорливо бурлящим кастрюлям с водой. Через несколько минут он вернулся и сел на место.
– Я готов, – сказал он.
Ребекка подумала, что не верит в судьбу. Потому как верила, что она одна ответственна за все, что с нею случилось. Будь это судьба, ее мать была бы безупречной. Тогда это была бы просто ее судьба – бросить своих дочерей.
Но это была не ее судьба.
То было ее решение.
А судьба – это для надломленных эгоистов, простаков и вечно неприкаянных одиночек. Она сродни далекому свету, который не становится ближе, но и никогда не гаснет совсем.
Мужчина с голой грудью оказался хорошим натурщиком, за исключением того, что он нет-нет да подергивался, когда клевал носом. Прошла еще пара часов – и он поднес невидимую сигарету к губам.
– Могу покурить?
– Валяйте, – согласилась она, – курите, я уже закругляюсь.
Ребекка промокнула льняным платком выступившую на лице испарину и подивилась, что кожа у мужчины сохраняла неизменный уровень влажности, что никак не вязалось с его густыми черными волосами.
Он взял сигарету за кончик, словно пойманную за лапку букашку. А когда бумага и табак почти выгорели, он не стал тушить окурок, а просто положил его на блюдце, служившее пепельницей.
Сделав последние штрихи, Ребекка пригласила его жестом подойти и взглянуть на рисунок.
– Нет, – сказал он, покачав пальцем.
– Разве вам не хочется посмотреть, как я вас изобразила?
– Нет, – ответил он. – Видите здесь хоть одно зеркало?
Ребекка огляделась, смутившись. Зеркал не было.
Она сняла рисунок с планшета и опрыскала его специальным спреем – для верности, чтобы он не стерся. Затем сложила мольберт. Натурщик принес ей еще один стакан воды.
– Приходите, если вдруг снова захотите меня нарисовать.
– Непременно, – сказала она.
– Договорились, – сказал он.
И взял с нее твердое обещание, что она обязательно придет как-нибудь еще.
Когда она собралась уходить, он положил руку ей на плечо. И тут же отдернул.
– Подождите, – произнес он. И тотчас скрылся в глубине своей квартиры.
Ребекка придерживала входную дверь. Она услышала, как хлопнули дверцы буфета – и вскоре он так же внезапно вернулся.
– Возьмите. – Он протянул ей какие-то листочки бумаги.
Ребекка посмотрела: это были три детских рисунка. На каждом – солнце во все небо. На земле – люди, похожие на палочки с корявыми черточками вместо рук и ног. Цветы, ростом с людей, – поникшие. На заднем фоне – машины с водителями-палочками.
– Я тоже люблю рисовать.
Ребекка разглядывала рисунки, не зная, что сказать.
Он истолковал ее молчание как трепет.
– Вы хорошая, – сказал он. – Когда придете снова, я покажу вам еще кое-что.
Было уже поздно, и к тому же похолодало, когда Ребекка вышла на улицу. Под мышкой она держала рисунок. Свою первую серьезную работу.
Глава двадцать пятая
Она еще немного постояла под балконом Генри в надежде, что, быть может, он ее заметит. Но было прохладно – стоило немного прогуляться, чтобы почувствовать себя уютно после долгого пребывания в тепле.
Тут ее окликнули:
– Ребекка!
– Привет! – отозвалась она, взглянув вверх.
– Что ты там делаешь?
– А почему бы тебе не спуститься ко мне? – предложила она.
– Ладно, только наброшу что-нибудь.
– Впрочем, не надо, Генри, не спускайся, я сама поднимусь к тебе.
Тут же послышался еще чей-то голос – с другого балкона.
– Да решайте уже! У меня дети все никак не заснут. Пусть сам спускается к тебе, – скомандовал тот же голос. – Не пристало бегать за мужиками в твоем возрасте.
Хлопнули ставни.
Она вошла в дом и стала ждать лифт. Когда он приехал, там стоял Генри – в пижаме.
– Я же сказала, сама поднимусь, – бросила она.
– А крики?..
Они поднялись на его этаж – дверь в квартиру была открыта. В ванной, послышалось Ребекке, шумела вода. Она положила мольберт и рисунок на диван. Генри объяснил, что как раз отмывал пятна крови с одежды.
– Неужели ожил кто-то из твоих подопечных?
Генри рассмеялся, и она последовала за ним в ванную комнату – там на краю ванной висела рубашка. Он опустился на колени и снова взялся за чистку. Ребекка смотрела.
Генри выключил кран – и рассказал, что произошло.
Ребекка все выслушала – и сходила за солью и лимонами.
И провела рукой по затылку Генри. Волосы у него были мягкие. Ее пальцы нащупали мышечный бугорок между шеей и плечом. Она подумала – удастся ли ей когда-нибудь узнать его по-настоящему, если их близость изменит ее жизнь или если он, подобно уходящему лету, растворится в своей увядающей красоте, как всякое лето на исходе.
