– Неужели и в Штатах есть интернаты? – удивился Генри.
– Ну да, – сказал Джордж. – С формой и все такое прочее.
Генри показал на лодыжки Джорджа.
– Мне нравятся ваши носки на подвязках. У меня тоже есть такие.
Джордж попросил еще глоток виски.
Генри сходил за бутылкой, снова присел рядом с диваном. Сделал глоток и передал бутылку Джорджу, который тут же к ней припал.
– Так чем вы тут занимаетесь, Джордж?
– Помимо того, что пью и страдаю?
– И попадаете под машины, – прибавил Генри.
– Я исследую обширное поле древних языков.
– Занятно, – вдруг посерьезнев, пробормотал Генри. – Хотите, кое-что покажу?
Он бросился к столу профессора, схватил копию надписи с профессорского диска.
И протянул листок Джорджу.
– Вам это что-нибудь говорит?
Джордж с минуту пристально разглядывал надпись.
– Честно?
– Да, честно.
– Ничего, – сказал Джордж.
Генри расстроился.
– Язык, похоже, лидийский, – продолжал Джордж. – И перевести будет сложновато.
Дневной свет мало-помалу сгустился, обретя оттенок позолоты, а Джордж с Генри все копались молча в древних словарях, тщетно стараясь перевести текст к возвращению профессора.
Генри включил радио – и перелистывал страницы уже в такт потрескивания La Fedeltà Premiata
[32]. От дела Джордж и Генри отрывались, только чтобы перекурить и выпить кофе.
На перевод у них ушло бы куда меньше времени, если бы они не отвлекались на не имеющие отношения к их изысканиям разделы в словарях и не зачитывали оттуда выдержки, которыми им непременно хотелось поделиться друг с другом.
Интересные, по разумению Генри, фразы и статьи Джордж переписывал в свою оранжевую записную книжку.
Джорджу нравилось зачитывать вслух свои отступления, не отрывая взгляда от страницы.
Генри слушал. Голос Джорджа заставлял его как будто воспарить над своей жизнью.
Когда он открыл глаза, декламация прекратилась.
– Мы как братья, когда-то давно потерявшие друг друга, – сказал Джордж.
Когда через час нагрянул профессор, он застал такую картину: Джордж и Генри мирно спали на диване. Джордж сидел прямо, а Генри слегка привалился на него, склонив голову ему на плечо вместо подушки.
Джордж очнулся первым. Профессор надменно посмотрел на него. В руках он держал переведенный листок Джорджа, который Генри прикнопил к двери.
– Надеюсь, Джордж, – сказал профессор Петерсон, раскуривая трубку, – на завтра у вас нет никаких планов.
– На завтра?
Тут очнулся и Генри.
– Думаю, вы будете не прочь взглянуть на раскоп, где вам отныне предстоит трудиться, – заключил профессор, выпустив клуб дыма.
Зашипел табак.
– Где мне предстоит трудиться? – озадаченно повторил Джордж.
– Отлично! – сказал профессор Петерсон. – Вот и договорились. Добро пожаловать в нашу компанию!
Глава двадцать четвертая
Ребекка и мужчина с голой грудью стояли в коридоре и глядели друг на друга. Было очень жарко. Кожа у него на груди и плечах лоснилась. Ребекка опустила на пол рюкзак с мольбертом.
– Вы говорите по-английски? – спросила она. – Или по-французски?
Она надеялась, что он снова пригласит ее войти.
– Liga, – наконец ответил мужчина. – По-английски говорю, немного. Что вам нужно?
Ребекка объяснила, что она подруга иностранца, которому он приносил рыбу. Сказала, что она художница и хочет его нарисовать.
За короткое время, прожитое в Афинах, она уяснила себе, что бессмысленно даже пытаться обмануть грека. Поскольку в искусстве обмана они сами изрядно поднаторели еще задолго до того, как одолели Трою.
Ребекка рассказала, как впервые увидела его в окно. Он как будто не разозлился и не огорчился, услышав ее просьбу, и все так и стоял как вкопанный, неотрывно глядя на нее. Стоял в своих растоптанных сандалиях. У него в квартире работало радио – оно играло какую-то старую оперу.
– Вы настоящая художница, – проговорил он так, что было непонятно, то ли это утверждение, то ли вопрос. Потом отшагнул в сторону, пропуская ее, и она вошла.
В квартире у него было хоть шаром покати, если не считать пары плетеных стульев, старенького телевизора с покрытым толстенным слоем пыли экраном и половой щетки фабричного производства. Радио стояло на телевизоре. Чистенькие свернутые полотенца лежали стопкой на углу стола, а несколько грязных висели на стуле. Она слышала, как на кухне что-то булькало. Ребекка было подумала, стоит ли спрашивать, зачем он беспрестанно кипятит полотенца, но тут он сам все объяснил – сказал, что эти полотенца из соседней больницы и что после того, как кто-то умирает, их приходится тщательно кипятить.
Он предложил ей сесть, указав на стул. А сам отправился на кухню. Засвистел водопроводный кран. Он вернулся со стаканом воды.
– Nero, – сказал он.
И, склонив голову набок, наблюдал, как она осушает стакан. Потом взял его и отнес обратно на кухню. Стены в комнате были желтые, прокопченные табачным дымом. Единственным украшением служила висевшая у окна картинка – репродукция «Бури» Мунка
[33]. Закутанная в белое фигура, бегущая от сумрака через запущенный сад. Жизнь этого человека, подумала Ребекка, сродни медленному падению.
Боль, отягченная раздумьем.
Он принес еще стакан воды. Она сделала глоток и отставила стакан в сторону. Он наблюдал за нею. Потом спросил, откуда она, и про детство тоже спросил. Она сказала:
– Мать нас бросила.
Он пожал плечами.
– Расскажите что-нибудь хорошее, – сказал он. – Вспомните что-нибудь приятное, а после можете меня рисовать.
И тогда она принялась перебирать свое прошлое, пока в ее памяти случайно не возник случайный образ в виде почтовой открытки, – и она рассказала историю о том, как однажды они с сестренкой нашли выброшенное на берег моря старенькое пианино. Они были тогда счастливыми девчонками и проводили каникулы вместе с дедом в дождливом Довиле
[34]. А на другой день пианино исчезло: его унесло приливом обратно в море. Она тогда очень сильно огорчилась. Но тем же вечером дед дал ей листок бумаги и попросил нарисовать пианино, чтобы оно ожило в ее памяти.
