Помню, как в первый же день – а это была пятница, 2 августа, – Мэтти спросила меня:
– Как долго они тут пробудут, мисс Онор? Когда придет королевская армия и освободит нас?
И я, думая о Ричарде, находившемся в Труро, о его высочестве, который, по слухам, уже входил в Лонстон, сказала ей, что самое большее через четыре дня. Но я заблуждалась. Целых четыре недели хозяйничали у нас мятежники.
С того памятного августа 1644 года минуло почти десять лет, но каждый день того месяца, показавшегося мне целым веком, прочно отпечатался у меня в памяти.
Первая неделя выдалась жаркой и душной. На синем, словно покрытом глазурью, небе не было ни облачка, и сейчас еще у меня в носу стоит конский запах и зловоние, исходившее от потной солдатни и проникавшее в мое открытое окно снизу, со смрадного двора. Изо дня в день ко мне в комнату доносились бряцание доспехов, цокот копыт, тяжелая поступь пехоты, скрежет и скрип колес, и все это перекрывалось выкриками приказов, голосами разговаривавших, и все тем же – пронзительным, тянущимся на одной ноте – сигналом горна.
Дети Элис и Джоан, не привыкшие сидеть в четырех стенах в разгар лета, капризничали, отчего гвалт только усиливался, и высовывались из окон. Элис, которая присматривала за всеми ними, пока Джоан ухаживала за Джоном в куда более спокойной обстановке в южном крыле дома, приходилось, чтобы как-то развлечь детишек, таскать их за собой из комнаты в комнату. Заключение сделало нас всех закадычными друзьями, и не успевала Элис со своим выводком скрыться за дверью, как ко мне тут же заявлялись сестры Спарк – которые до этого предпочитали моему обществу шашки, – чтобы поведать о каких-нибудь немыслимых слухах, добытых от перепуганных слуг, типа того, что, как только Эссекс отдаст приказ, дом сожгут со всеми его обитателями – но не раньше, чем надругаются над женщинами. Осмеливаюсь заметить, что в этом доме я была единственной женщиной, кого не волновала подобная угроза, поскольку, Бог свидетель, меня нельзя было избить и покалечить больше, чем это уже было сделано. Но с Деборой и Джиллиан дело обстояло иначе, и Дебора, которой, по-моему, нападение грозило даже меньше, чем мне самой, показала мне дрожащими руками серебряный кинжал, которым она собиралась защищать свою честь. Их братец Уилл превратился в некое подобие приживальщика при офицерах, думая, что своими улыбками и пожеланиями доброго утра он завоюет их расположение и обеспечит собственную безопасность, но стоило тем повернуться спиной, как он шепотом поносил их и повторял обрывки разговоров, которые ему удалось подслушать, – пустяки, от которых никому не было никакого проку. Раза два приходил и медленно стучал в мою дверь, опираясь на обе свои трости, Ник Сол. В глазах у него застыли недоумение и обида, поскольку мятежники не были изгнаны из Менебилли в двадцать четыре часа, и мне приходилось выслушивать его соображения, что вот сейчас его величество, должно быть, в Лонстоне, а теперь в Лискарде, а сейчас снова в Эксетере, – предположения, которые ни на йоту не приближали нашего освобождения. Пока он разглагольствовал, его несчастная жена Темперанс в каком-то трансе тупо смотрела на него, из-за страха ее религиозное красноречие наконец-то поубавилось, и теперь она только сжимала в руках свой молитвенник, уже не приводя больше из него цитат.
Раз в день нам на тридцать минут разрешалось спускаться в сад. Я под каким-нибудь предлогом оставляла Мэтти у себя в комнате, а Элис толкала мое кресло, пока ее няня гуляла с детьми. Бедный сад уже был опустошен, тисовые деревья сломаны, цветочные клумбы вытоптаны; и, пока мы ходили взад и вперед по грязным тропинкам, нас разглядывали часовые у ворот и высыпавшие к окнам галереи офицеры. Их оценивающие враждебные взгляды жгли нам спины, но мы вынуждены были мириться с этим ради столь необходимого нам свежего воздуха; порой до нас долетал их смех. Голоса у них звучали грубо и некрасиво, поскольку, за исключением штабных офицеров и лорда Робартса, это были большей частью уроженцы Лондона и восточных графств, а я и раньше-то терпеть не могла гнусавого произношения лондонцев, сейчас же из-за вражды оно стало для нас вдвойне чужим. За время наших прогулок мы ни разу не повстречались с Гартред, хотя обе ее дочери, сдержанные и недружелюбные, играли в дальнем углу сада, наблюдая за нами с детьми своими пустыми глазами. Ни одна из них не унаследовала красоты матери, – темноволосые, с тяжелым взглядом, они были похожи на своего покойного отца Энтони Дениса.
– Не знаю, что и думать, – сказала мне на ухо Элис. – По-видимому, она такая же пленница, как и мы, но с ней обращаются совсем иначе. Из своего окна я видела, как она гуляла по обнесенному стеной саду, что за летним домиком. Она улыбалась, разговаривала с лордом Робартсом, а слуги болтают, что они вечерами большей частью ужинают вместе.
– Просто она поступает так, как поступают многие женщины в военную пору, – предположила я, – и обращает себе на пользу тяготы сегодняшнего дня.
– Ты хочешь сказать, что она за парламент? – спросила Элис.
– Не за парламент, не за короля, а за Гартред Денис, – ответила я. – Разве ты не знаешь? О таких, как она, говорят: они служат и вашим и нашим. Она будет улыбаться лорду Робартсу, да и спать с ним, если пожелает, пока это будет ее устраивать. Если бы только она попросила, он бы позволил ей уехать завтра же.
– Почему же тогда она этого не делает и не возвращается, живая и невредимая, в Орли-Корт?
– Я бы многое дала, чтобы выяснить это, – ответила я.
И пока мы ездили взад-вперед на виду у пристально и враждебно глядевших на нас лондонских офицеров, я думала о шагах, которые слышала в коридоре в полночь, о мягкой руке, опустившейся на дверную ручку, и шуршании платья. Зачем Гартред понадобилось, пока весь дом спал, отыскивать дорогу к моим покоям в северо-восточном крыле дома и пытаться открыть мою дверь, – разве только она уже знала эту дорогу? А если допустить, что она знала дорогу, каким же тогда было ее побуждение?
Прошло десять дней, прежде чем я получила ответ.
В воскресенье, 11 августа, произошли первые перемены в погоде. Небо было в барашках, и светившее солнце предвещало дождь, а на юго-западе образовалась гряда облаков. Весь день царило оживление, в парк прибывали новые отряды, а с ними и многочисленные повозки с ранеными, которых переносили в фермерские постройки перед домом. Они кричали от боли, и это было так реально и ужасно, что вызывало у нас – их врагов – жуткий страх и тревогу. Весь день не прекращался шум голосов и выкрикивались команды, а горн не смолкал с рассвета до захода солнца.
Впервые мы получили на обед один суп и по куску черствого хлеба, и это, как нам было заявлено, самое большее, на что мы могли впредь рассчитывать. Нам не дали никаких объяснений, но Мэтти, у которой всегда были ушки на макушке, покрутилась на кухне, держа под мышкой свой поднос, и собрала кое-какие дворовые сплетни.
– Вчера в Брэддок-Дауне было сражение, – сообщила она. – Они потеряли уйму народа.
Мэтти говорила тихо, поскольку с тех пор, как нас окружали враги, у нас вошло в привычку разговаривать шепотом, не сводя глаз с двери.
