На нашем белом лебеде я удалился на гигантское расстояние, постоянно имея в виду большую, мрачно тлеющую картину Африки, созданную Руссо, — и вот эта цель: самый грязный пирс мира, самые ограниченные люди, когда-либо встречавшиеся мне, тупо торчащие в своих снабженных кондиционерами офисах. Я собираюсь снова браниться, но замечаю, как печально сидит в своем кресле старик, беру себя в руки и приказываю себе развеселить старика! Но как?
Неожиданно старик говорит твердым голосом:
— Я подумал, что я должен быстренько показать тебе еще кое-что в Дурбане. Интересного здесь не много, но вот есть один такой ресторан с башенкой, отсюда он не виден. Там мы можем провести приятный вечер, во всяком случае, приятнее, чем здесь, на борту.
Старик смотрит на меня выжидательно. Сумасшествие, это он хочет развлечь меня.
— Я думал, — отвечаю я нерешительно, — что ты хочешь остаться на борту, чтобы все твои господа офицеры и прочий персонал могли обрушиться на этот прекрасный город Дурбан?
— Но служебное расписание составлено по-другому, — говорит старик, — я свободен. Первый помощник все равно остается на борту. Итак: четверть часа, чтобы привести себя в порядок.
Из вахтенной будки старик хочет заказать такси, но внизу одно уже стоит.
— Так он, должно быть, ждал нас, — говорит старик. Он в приподнятом настроении, совершенно преобразившийся.
Таксист ориентируется в лабиринте рельсов лучше водителя нашего вельможи, он едет очень медленно, без грохота багажника.
— Впечатление как от почти вымершего города, — говорю я, когда мы проезжаем ночные улицы.
— Порядочные люди!
Очевидно, водитель догадывается, куда мы хотим попасть, он целеустремленно объезжает несколько блоков домов, потом тормозит: нас встречает ярко освещенный открытый подъезд. Мы, кажется, прибыли по правильному адресу.
Довольно нахальный портье с бородкой а ля Менжу провожает нас в кабину лифта, и мы едем наверх.
— Черт побери! — вырывается у меня, когда месье Менжу откидывает тяжелую портьеру и лепечет «voila messieurs».
[52] С двух сторон подходят фигуры во фраках, и мы стоим, как идиоты. Все это выглядит как надувательство и как «vieux jeu»:
[53] лампы на столах, скатерти, свисающие до пола, ведерко со льдом для шампанского — огни за гигантскими панорамными окнами.
Помещение круглое, и я наконец соображаю, что мы оказались во вращающемся ресторане, о котором рассказывали на борту. Я обнаруживаю зазор между выступом двери и гигантским поворотным кругом, на котором установлено большинство столов.
Мы размещаемся на скудно занятой периферии этого круга. Стол выбрал старик:
— Тут мы лучше всего будем видеть, как эта лавочка вращается.
Не хотим ли мы шампанского?..
— Нет, пива! — заявляет старик.
Прямо напротив нас в полутьме я обнаруживаю небольшой джаз «Комбо»: три черных музыканта в белых куртках, занятых подготовкой своих инструментов. Свет падает так, что создается впечатление, что у них нет голов.
Южноафриканский джаз! Ну, сейчас что-то будет, думаю я. Но нет — короткое вступление и затем медленная приглаженная сентиментальщина, очевидно, из merry old England.
[54]
Старик смотрит на меня, язвительно улыбаясь, будто желая сказать: вот тебе и Южная Африка как она есть.
— С ума сойти! — говорю я. — Прямо из угольной шахты во всем своем великолепии.
Снаружи огни Дурбана проплывают так медленно, что это едва заметно.
— Прямо трюк в духе всемирной выставки, — иронизирую я.
— Ну что ты хочешь, — говорит старик, — здесь ты можешь ознакомиться с южноафриканским высшим обществом.
— Ты имеешь в виду эти пагоды здесь?
— Да, конечно!
— Это скорее Глаухау в Саксонии.
— Относись к этому легко, — говорит старик, — чего-нибудь более лучшего нет.
Музыканты — ленивые работники, но меня это устраивает, — мы можем говорить. То, что у старика что-то на уме, ясно видно по нему.
— Раздражительность людей не становится меньшей, — начинает он немедленно, — и если они направляются домой, они становятся нетерпеливыми, как лошади.
Я об этом не подумал. Сейчас на меня накатит чувство вины: я сматываю удочки и оставляю старика одного.
Меня поражает, что старик так много говорит, и я смотрю на него в полглаза. Я вижу, как он качает головой, будто удивляясь самому себе. А теперь он поворачивается ко мне и говорит:
— Да, так оно и есть. Настоящее мореходство было когда-то. Между прочим, я для тебя подобрал еще кое-что о корабле.
— Ты, наверное, хочешь, чтобы я работал до последнего часа?
— А для чего еще мы тебя взяли с собой, если позволишь спросить?
Собственно, мы уже в процессе прощания. Почему же, когда я думаю о нашем последнем прощании в Бремерхафене, то вспоминаю радиста? Едва мы пришвартовались в Бремерхафене, как у капитана объявился радист во всем воинственном убранстве. С формой он носил ковбойские сапоги с тремя блестящими пряжками, а на правой руке толстые золотые часы. Печальный настрой того хмурого зимнего дня — и тут этот блеск золота. Я и сегодня вижу, как старик скривил лицо и поднял плечи, когда радист вышел.
Неожиданно джаз «Комбо» снова начинает играть, но сразу же обрывает музыку: следует первый аттракцион! Юноша-блондин объявляет иллюзионистку и «всемирно известную звезду с Бродвея». Его хрипловатые слова «леди и джентльмены» относятся к нам.
В черном платье до пола, танцующей походкой на середину паркета выплывает выдрессированная на элегантность пухленькая девица, держащая в правой руке на полированной палке волшебный мешок, какие носят сборщики фруктов. Широкими движениями левой руки она вынимает из мешка лавандно-зеленую косыночку из шифона и внимательно и с удивлением рассматривает находку. Далее следуют розовый, а вслед за этим фиолетовый куски материи, которыми она приветливо машет зрителям. Ее изумлению нет конца, потому что она находит в мешке еще и желтый и кроваво-красный лоскуты, которые с воодушевлением демонстрирует зрителям. А теперь она решительно хватает всю эту красоту, развешанную на ее правой руке, и сминает ее, бросая вокруг себя злые взгляды, и швыряет все это обратно в мешок. Абракадабра! Сверкающие взгляды к потолку, заклинающие жесты — и затем решающий запуск руки внутрь мешка. А теперь — ТРИУМФ — толстушка вытаскивает из своего мешка пестрые шифоновые косынки, аккуратно нанизанные на нитку.
Жидкие аплодисменты.
