Уж не из тех ли сеньоров малахио – Ангелов Наказания – чин?
…Так ведь фратины, которые из Супремы, тоже ради Господа стараются, когда дрова подкладывают!
Вновь поглядел на меня сеньор Рохас, потемнел глазами:
– Скажите, Начо, разве жалко отдать жизнь, чтобы остановить ТАКОЕ? А если уже поздно – то хотя бы спасти невинных, на страшную гибель обреченных?
А у меня словно веревка по шее заскользила, словно пальцы падре Хуана вновь на горле сомкнулись. Легко ему, толстячку ученому, о подобном языком трепать. Он эту Старуху и не встречал даже, разве что когда бабушка его столетняя помирала.
– Жизнь, – повторил я. – Это еще как сказать, сеньор! Жизнь…
Как это во сне мне слышалось? Про зверя-Левиафана?
«…Можешь ли ты удою вытащить Левиафана и веревкой схватить за язык его? Вденешь ли кольцо в ноздри его? Проколешь ли иглою челюсть его? Будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? Можешь ли пронзить кожу его копьем и голову его рыбачьей острогою? Клади на него руку свою и помни о борьбе…»
Даже тошно мне стало. Борьба! Да какая тут борьба? Размажут, словно козявку по мостовой, сплюнут – и дальше себе пойдут.
Верно тот лысый падре говорил: «Homo fuge!»
Был у меня приятель – давно, лет восемь назад еще. Хуан Авенаданья звали, а ежели по прозвищу, то Дон Хуан. Лихой был пикаро, особливо по дамской части. Ох, и завидовал я ему, мне ведь тогда всего ничего было, в Малышах Начо ходил. А Дон Хуан – орел чистый! Ни одной юбки не пропускал – ни полотняной, ни из бархата которая. Да вот однажды влез в окошко к супруге мясника соседского (сама позвала – муж-де в отъезде), пробежал по лесенке, влетел в спальню, пояс на ходу развязывая…
А муж-то никуда не уезжал!
Что называется – влетел.
Вот и я влетел, похуже только. Ничего такого с Доном Хуаном и не случилось – встал через полгода, скособоченный, правда, а что без глаза остался – так и с одним глазом живут. А мне и такой радости не будет. Влетел, одним словом…
Про Хуана Авенаданью я как раз и вспоминал – пока по Триане пылил. И как на мост Тринадцати Лодок ступил – тоже про него. Везучий он, Дон Хуан, нашел себе вдовушку да и укатил с нею – аж в Париж. А мне куда бежать? Прав сеньор архидьякон – всюду найдут. Разве что к Терра Граале уплыть вместе с рыцарем моим калечным. Так ведь сыщут! Снарядит сеньор Колон, Кебальо этот итальянский, каравеллу…
В общем, невесело мне было. И назад уже не повернуть, и на месте не постоять даже…
А мост все тянется, словно Гвадалквивир разлиться решил средь лета жаркого. Подошел к самому краешку, к перилам деревянным, снял шляпу свою дурацкую (сайяль на этот раз дома оставил – ну его!), обмахнулся, вперед поглядел…
Птицей шляпа упорхнула – прямо в Гвадалквивир. Да только я не заметил.
Там, где я стоял недавно,
О каракке португальской
Да о чайках белокрылых
Между делом рассуждая,
Там, где я платок из шелка,
Тот платок – с семью узлами,
Доставал и снова прятал,
Где позвал, себя не слыша,
Ту, что мне платок вручила, —
Там она теперь стояла,
В ярком платье генуэзском,
В круглой шапочке с вуалью,
Белым жемчугом расшитой.
Замер я, застыл на месте,
Сжал рукою крест нательный.
Полно, Начо! Обознался!
Просто вышла сеньорита
Подышать прохладным ветром.
А похожа – так похожих
Поискать, найдешь немало.
Сделал шаг – примерзли ноги,
Рот открыл – слова пропали…
Обернулась. Мне кивнула,
Улыбнулась – видно, рада.
И упал я на колено,
Точно рыцарь мой калечный,
И к руке ее – губами,
К теплой маленькой руке…
Только за полночь я на чердак к Дону Саладо заглянул. А там!…
Над столом – окуляры, за окулярами – сам сеньор идальго, рядом еще одни – окуляры, в смысле. А на столе – бумаги горой, перья гусиные топорщатся, из чернильниц выглядывают.
– Сколь рад я видеть тебя, Начо! – вскричал Дон Саладо, бумагой шурша. – А мы тут с досточтимым сеньором бакалавром…
И на соседние окуляры кивает. На носу те окуляры – красном таком, огромном. Лицо тоже – носу под стать.
– Не отвлекайтесь, сеньор, не отвлекайтесь! Как видите, сравнили мы манеру славного Кретьена де Труа, равно как не менее славных Вольфрама фон Эшенбаха и Гартмана фон Ауэ…
Хриплый такой голос, ответственный. Серьезный, видать, мужчина, сеньор бакалавр!
…В какой только харчевне ребята его разыскали?
– Однако же, сеньор Кихада, не обратить ли нам внимание на то, как написана великая поэма о Детях Тумана, именуемых также Нибелунгами? Ибо слог ее и точен, и легок…
Понял я – свихнулись оба,
Ну, и ладно! Третьим буду.
Расскажу – веревкой свяжут,
Обольют водой холодной
И в подвал сырой запрячут.
Встретил Бланко нынче призрак
В генуэзском новом платье,
Не на кладбище старинном,
Не на замковых руинах —
Прямо под горячим солнцем,
И огнем горели ярким
Очи призрака живые!
Мы по улочкам Севильи
Вместе с призраком бродили,
На Хиральду поднимались,
На реке считали лодки.
И никто не удивился,
Не призвал с крестом монаха,
Будто каждый день такое
В нашем городе увидишь!
А когда мы расставались,
Улыбнулась вдруг Инесса:
«Вот ведь складно получилось,
Вы меня позвали, значит?
Ну а я – позвала вас!»
ХОРНАДА XXVIII. О том, что мы видели с сеньоритой Инессой на площади Святого Франциска
– Истинно так, сеньорита, – качнул своей мочалкой Дон Саладо. – Чуть дальше от нас – бар песчаный, за ним же – море-океан.
– Море… – тихо, еле слышно повторила Инесса. – Сколь счастлива я, сеньоры! Наверно, эти чайки только что оттуда, может быть, их крылья касались волн…
Поглядел я на нее – девчонка ведь совсем! Лобастая худая девчонка, ни разу не видевшая моря. Благородная только, так ведь благородные – тоже люди.
Если по правде, рыцарь мой слегка ошибся. До моря-океана отсюда, от пристани севильской, часа два плыть – и то ежели с ветром попутным. Но не спорить же, в самом деле?
Для того сюда и приехали – пристань поглядеть, да лодки, да шебеки, что из Севильи в Палос собрались. А тут, словно по заказу какому, каравелла причалила. Маленькая, конечно, без палубы даже, но все-таки!
Инесса даже глаза прикрыла, вдохнула всей грудью воздух горячий.
…А ведь и вправду солью морской пахнет. Чуть-чуть, самую малость.
– Как счастлива я, сеньоры! – повторила она. – Как хорошо здесь…
