– Отто!
– Да?
Он резко останавливается, смотрит на жену, которая села на диван, в уголок, почти невидимая в бледном, слабом свете луны, проникающем в комнату.
– Отто, думаю, нам лучше всего сделать перерыв. Сейчас нам не везет.
– Нельзя, – отвечает он. – Нельзя, Анна. Ведь они сразу заметят, что открыток больше нет. Именно теперь, когда нас едва не схватили, это мигом привлечет внимание. Они все ж таки не дураки – заметят, что есть связь между нами и открытками, которые вдруг перестали появляться. Надо продолжать, хочешь не хочешь. – И добавляет: – А я хочу!
Анна тяжело вздохнула. Ей недостало смелости согласиться вслух, хотя понятно, что он прав. На этом пути при всем желании остановиться невозможно. Возврата нет, покоя нет. Надо идти дальше.
После некоторого раздумья она сказала:
– Тогда открытки теперь буду разносить я, Отто. Удача тебе изменила.
Он сердито заметил:
– Я не виноват, что какой-то доносчик три часа кряду сидел возле дверного глазка. Я тщательно огляделся, я был осторожен!
– Я не сказала, Отто, что ты был неосторожен. Я сказала, что тебе изменила удача. Ты не виноват.
Он опять заговаривает о другом:
– Слушай, а куда ты дела вторую-то открытку? Под одеждой спрятала?
– Нет, не могла, ведь кругом столько народу. Я, Отто, бросила ее с перепугу в почтовый ящик на Ноллендорфплац.
– В почтовый ящик? Очень хорошо. Молодчина, Анна. В ближайшие недели мы повсюду, куда ни попадем, будем бросать открытки в почтовые ящики, чтобы эта не привлекла внимания. Почтовые ящики… вообще неплохая мысль, на почте тоже не одни нацисты сидят. Да и риск меньше.
– Пожалуйста, Отто, позволь теперь мне разносить открытки, – снова попросила она.
– Не думай, мать, что я совершил ошибку, которой ты сумела бы избежать. Это как раз те самые случайности, каких я всегда опасался, ведь от них никакая осторожность не спасет, потому что предусмотреть их невозможно. Чем можно застраховаться от шпика, который три часа сидит у дверного глазка? Или станет вдруг плохо, упадешь и сломаешь ногу, а тут тебя тотчас обыщут и найдут такую вот открытку! Нет, Анна, от случайностей защиты нет!
– Мне бы стало намного спокойнее, если б ты поручил распространение мне! – опять начала она.
– Я не говорю «нет», Анна. Сказать по правде, я вдруг потерял уверенность. Мне кажется, будто я постоянно смотрю именно туда, где противника нет. И будто враги совсем рядом, повсюду, а я их не вижу.
– Это нервы, Отто. Все продолжается так давно. Если б хоть на неделю-другую сделать перерыв! Но ты прав, нельзя. Так что теперь открытки буду разносить я.
– Да я не против. Разноси! Я не боюсь, но ты права, нервы у меня шалят. И виной тому случайности, которые я никогда не принимал в расчет. Думал, достаточно делать все аккуратно. А оказывается, недостаточно, нужна еще и удача, Анна. Она долго была с нами, а теперь вроде слегка отвернулась…
– На этот раз опять обошлось, – успокоила она. – Ничего не случилось.
– Но у них есть наш адрес, в любую минуту они могут взять нас в оборот! Черт бы побрал родственные связи, я всегда говорил, ничего хорошего от них не жди.
– Зря ты так, Отто. Ульрих-то Хефке чем виноват?
– Ясное дело, ничем! Разве я его виню? Но если б не он, мы бы в том районе не очутились. Нельзя привязываться к людям, Анна. Привязанность только все усложняет. Мы теперь под подозрением.
– Будь мы вправду под подозрением, они бы нас не отпустили, Отто!
– Чернила! – Внезапно он замер как вкопанный. – Чернила еще здесь, в квартире! Те, какими я писал ту открытку, они еще здесь, в пузырьке!
Он сбегал за пузырьком, вылил чернила в раковину. Потом надел пальто.
– Ты куда, Отто?
– Пузырек надо вынести из дома! Завтра купим других чернил. Ты пока сожги ручку, а главное, оставшиеся открытки и почтовую бумагу. Все надо сжечь! Проверь все ящики! В доме ничего быть не должно!
– Отто, мы же не под подозрением! С этим можно не спешить, время терпит!
– Нет, не терпит! Делай, как я сказал! Все проверить, все сжечь!
Квангель вышел.
Вернулся он уже поспокойнее.
– Я бросил пузырек в парке Фридрихсхайн. Ты все сожгла?
– Да!
– Правда все? Все просмотрела и все сожгла?
– Я же сказала, Отто.
– Ладно, не сердись, Анна! Странно, у меня опять такое чувство, будто я не вижу, где сидит враг. Будто я что-то забыл!
Он провел ладонью по лбу, задумчиво посмотрел на жену.
– Успокойся, Отто, ты наверняка ничего не забыл. В квартире ничего такого больше нет.
– А пальцы у меня не в чернилах? Понимаешь, на мне не должно быть ни пятнышка чернил, раз в доме теперь нет чернил.
Они проверили и в самом деле обнаружили чернильное пятнышко на правом указательном пальце. Анна оттерла его рукой.
– Вот видишь, я же сказал, всегда что-нибудь да найдешь! Это и есть враги, которых я не вижу. Наверно, именно это незамеченное чернильное пятнышко как раз меня и мучило!
– Его больше нет, Отто, теперь тебе не о чем беспокоиться!
– Слава богу! Пойми, Анна, я не боюсь, но совсем не хочу, чтобы нас обнаружили слишком рано. Я хочу продолжать работу, и как можно дольше. Если получится, хочу дожить до того времени, когда все это рухнет. Да, очень хочу. Мы ведь тоже немного этому способствуем!
На сей раз Анна утешает его:
– Да, ты доживешь, мы оба доживем. Что случилось-то? Конечно, мы были в большой опасности, однако… ты говоришь, удача от нас отвернулась? Удача по-прежнему с нами, опасность миновала. Мы живы.
– Да, – кивнул Отто Квангель. – Мы живы, мы свободны. Пока что свободны. И надеюсь, будем свободны еще долго-долго…
Глава 42
Старый партиец Персике
Агент советника уголовной полиции Цотта, некто Клебс, получил задание обойти Яблонскиштрассе в поисках одинокого старикана, поимку которого гестапо считало чрезвычайно важной. В кармане у него лежал список, где для каждого дома и по возможности для каждого дворового флигеля был указан надежный партиец; стояла в этом списке и фамилия Персике.
Если на Принц-Альбрехтштрассе поимку разыскиваемого считали делом первостепенной важности, то для мелкого шпика Клебса это была самая обыкновенная рутина. Низкооплачиваемый недокормыш, малорослый, кривоногий, с нечистой кожей и кариозными зубами, Клебс походил на крысу и делишки свои обделывал как крыса, роющаяся в мусорных баках. Он всегда готов был угоститься ломтем хлеба, выклянчить глоток выпивки или сигарету, а когда клянчил, его жалобный, писклявый голос слегка посвистывал, словно бедолага испускает последний вздох.
