Среди публики тоже никто – за исключением советника Фромма, разумеется, – не заметил недосмотра. Все проявили небрежность и халатность, никто никуда не заявил о подобном недосмотре, идущем в ущерб интересам Третьего рейха и на пользу двум изменникам. Процесс, где фигурировали всего-навсего двое обвиняемых из рабочих, не мог произвести здесь особого впечатления. Здесь привыкли к массовым процессам, с тридцатью-сорока обвиняемыми, которые большей частью знать друг друга не знали, но в ходе слушаний, к собственному величайшему удивлению, узнавали, что составляли группу заговорщиков, и получали соответственный приговор.
Потому-то Квангель несколько секунд внимательно оглядывал зал, а потом сказал:
– Я рад, Анна. С тобой все хорошо?
– Да, Отто, теперь все опять хорошо.
– Они не позволят нам долго сидеть рядом. Но мы и этим минутам порадуемся. Тебе ведь ясно, что будет?
Очень тихо:
– Да, Отто.
– Смертный приговор нам обоим, Анна. Неизбежно.
– Но, Отто…
– Нет, Анна, никаких но. Я знаю, ты пыталась взять всю вину на себя…
– Они не станут так сурово судить женщину, а ты, может быть, останешься жив.
– Нет. Ты не умеешь убедительно лгать. Только затянешь разбирательство. Давай скажем правду, тогда все пройдет быстро.
– Но, Отто…
– Нет, Анна, больше никаких но. Сама подумай. Давай не будем лгать. Чистая правда…
– Но, Отто…
– Анна, прошу тебя!
– Отто, мне же хочется спасти тебя, хочется знать, что ты будешь жить!
– Анна, пожалуйста!
– Отто, не огорчай меня еще больше!
– Будем перед ними лгать? Ссориться? Разыгрывать спектакль? Чистая правда, Анна!
Она боролась с собой. Потом уступила, как всегда:
– Хорошо, Отто, я обещаю.
– Спасибо, Анна. Я очень тебе благодарен.
Оба замолчали. Смотрели в пол. Стеснялись своей растроганности.
За спиной послышался голос одного из полицейских:
– Ну, я и говорю лейтенанту, вы, говорю, лейтенант, не можете этак со мной поступить. Вот прям так и сказал…
Отто Квангель собрался с духом. Иначе нельзя. Если Анна узнает об этом в ходе разбирательства – и ведь наверняка узнает, – будет намного хуже. Последствия совершенно непредсказуемы.
– Анна, – прошептал он. – Ты сильная и мужественная, правда?
– Да, Отто, – ответила она. – Теперь да. С тех пор как ты рядом. Случилось еще что-то плохое?
– Да, случилось, Анна…
– Что же, Отто? Говори! Раз даже тебе страшно мне сказать, то и мне страшно.
– Анна, ты ничего больше не слышала о Гертруде?
– О какой Гертруде?
– Да о Трудель!
– Ах, о Трудель! А что с ней? С тех пор как мы попали в следственную тюрьму, я ничего о ней не слыхала. Мне очень ее недоставало, она была так добра ко мне. Простила, что я ее предала.
– Но ты ведь ее не предавала! Сперва я тоже так думал, но потом понял.
– Она тоже поняла. Вначале, когда меня допрашивал этот ужасный Лауб, я так растерялась, сама не знала, что говорю, и она поняла. Простила меня.
– Слава богу! Анна, будь мужественна, собери все свои силы! Трудель нет в живых!
– О-о! – простонала Анна, прижав руку к груди. – О-о!
А Отто Квангель быстро добавил, чтобы выложить все сразу:
– И муж ее тоже умер.
На сей раз ответа не было долго. Анна сидела опустив голову, закрыв лицо руками, но Отто чувствовал, она не плачет, все еще оглушенная страшной вестью. И он невольно произнес те самые слова, какие сказал ему добрый пастор Лоренц, когда сообщил об этом:
– Они умерли. Обрели покой. Их многое миновало.
– Да! – наконец сказала Анна. – Да. Она так боялась за своего Карли, когда от него не было известий, но теперь обрела покой.
Она долго молчала, и Квангель не торопил ее, хотя по шуму в зале догадался, что вот-вот войдут судьи.
Потом Анна тихо спросила:
– Их обоих… казнили?
– Нет, – ответил Квангель. – Он умер от последствий удара, полученного при аресте.
– А Трудель?
– Она покончила с собой, – быстро сказал Отто Квангель. – Прыгнула через решетку на шестом этаже. Умерла мгновенно, сказал пастор Лоренц. Она не страдала.
– Это случилось той ночью, – вдруг вспомнила Анна Квангель, – когда вся тюрьма кричала! Теперь я понимаю, о, это было жутко, Отто! – Она закрыла лицо руками.
– Да, жутко, – повторил Квангель. – У нас тоже было жутко.
Немного погодя она подняла голову и решительно посмотрела на Отто. Губы у нее еще дрожали, но она сказала:
– Оно и к лучшему. Если бы они сидели здесь рядом с нами, было бы ужасно. Теперь они обрели покой. – И совсем тихо: – Отто, Отто, мы могли бы поступить так же.
Он пристально посмотрел на нее. И в жестких, колючих глазах она заметила огонек, какого не видела никогда, насмешливый огонек, будто все только игра – и то, что она сейчас сказала, и то, что будет, и неминуемый конец. Будто и не стоит принимать это всерьез.
Потом он медленно покачал головой:
– Нет, Анна, мы так не поступим. Не сбежим, как уличенные преступники. Не избавим их от вынесения приговора. Нет! – И совсем другим тоном: – Поздно уже для всего этого. Тебе не надевали наручники?
– Надевали, – сказала она. – Но возле дверей зала полицейский их снял.
– Вот видишь! Ничего бы не вышло!
Он не стал говорить ей, что из следственной тюрьмы его вывели в наручниках с цепями и в ножных кандалах с железным грузом. Как и у Анны, полицейский снял с него эти украшения только у дверей зала суда: государство не должно лишиться своей жертвы.
– Ладно… – Она смирилась. – Как ты думаешь, Отто, нас казнят вместе?
– Не знаю, – уклончиво ответил он. Не хотел ее обманывать, но все же знал, что каждому придется умирать в одиночку.
– Но хотя бы в один час?
– Конечно, Анна!
Но он не был уверен. И продолжил:
– Не думай сейчас об этом. Думай только о том, что сейчас нам необходимо быть сильными. Если нас признают виновными, все кончится быстро. Если мы не станем финтить и лгать, то, может, уже через полчаса услышим приговор.
– Да, так мы и поступим. Но если все пойдет так быстро, то нас, Отто, снова быстро разлучат, и, наверно, мы никогда больше не увидимся.
– Обязательно увидимся… еще до того, Анна. Мне сказали, нам разрешат попрощаться. Обязательно, Анна!
