Об этом Тома даже не заикнулась. Упрекнуть родную мать во лжи было хуже измены Родине, поэтому она и дальше продолжала возлагать цветы к портрету Марка Бернеса.
Другого мужа у Марго не было. Как многие, она конкурировала с мужчинами, но если случалось влюбиться, по молодости лет, Марго уходила в любовь как в море, как в Баренцево море, ледоколом. Удовлетворить ее темперамент было сложно. А темперамент был, и азарт… Все это пряталось, и мало кто знал, что втихаря от семьи Марго отводила душу за картами. Однажды она проиграла, – к счастью, собственному внуку, – все свои сбережения.
Внучок был, пожалуй, единственным членом ее оппозиции. Он не хотел учиться в двенадцать лет и убегал с уроков разносить газеты. Как-то раз у него выдался удачный день, он заработал четыре сотни, что составляло на тот момент приблизительно одну оплату всех коммунальных услуг за месяц, включая газ, свет, воду и прочее. С этими денежками он прибежал к родимой бабушке, и Марго предложила: «Сыграем в картишки?»
Играли в подкидного, и с самого начала Марго не фартило. «Мухлюешь! Мухлюешь!» – говорила она внучку и проверяла его карты. Малыш не мухлевал, он выигрывал честно и ставочки делал не детские. А бабушка хотела отыграться. И можете представить, они просидели за картами до четырех часов утра! В эту ночь Марго продула не только пенсию, но и все, что было у нее на книжке. Сумма проигрыша была равна стоимости одной отечественной машины. Больше ставить было нечего, и в пять утра бабуля прилегла отдохнуть.
Марго могла бы влегкую списать этот проигрыш и, как имеют обыкновение делать учителя, могла бы просто отругать ребенка за любовь к азартным играм. Но в половине восьмого она встала и начала одеваться. «Карточный долг – святое дело», – так она сказала внуку, пошла в сберкассу, сняла со счета все, что было, и отдала. Забрал, поганец малолетний… Все забрал. Какое счастье, что до самой смерти Марго не узнала, что ее любимый и единственный внук так и не получил высшего образования!
И вот теперь похоронная процессия торжественно тянулась по главной аллее кладбища. Оркестр играл траурный марш, и мне послышалось что-то знакомое в этой музыке. Я узнала старую песню из репертуара Аллы Пугачевой:
Когда я уйду далеко, далеко,
Не мучаясь и не тревожась,
Быть может, вздохнет кто-то очень легко,
А кто-то заплачет, быть может.
Пугачева была любимой певицей Марго, в общем-то, мы с ней смогли нормально общаться только после того, как встретились на ее концерте. До этого момента Марго безжалостно ставила мне трояки. Но после концерта она стала читать мои сочинения вслух, чем, вероятно, и толкнула на кривую дорожку. «Настырная, противная и дерзкая, – так она про меня говорила, – поставлю «пять». И вот ведь вспоминаю сейчас ее пятерки, и мне опять приятно. Чего же требовать от бедной Томы, которая всю жизнь свою пребывала в зависимости от материнских оценок?
Тома споткнулась на кладбищенском гравии и начала допускать непростительные ошибки. Во-первых, она забыла речь у гроба и оставила текст в катафалке. «Дорогие гости, – сказала она, вместо “дорогие друзья”. Потом ее и вовсе занесло. – Мама просила передать вам привет и наилучшие пожелания. Ей очень хочется скорее встретиться со всеми вами, но она подождет… Она сказала, что подождет…»
Тома заплакала, с ужасом глядя в гроб, платок в ее руках затрепетал, и губернатор, который стоял наготове с трехлетним саженцем, протянул бедной женщине сигарету. Тут Тома промахнулась во второй раз. То ли оттого, что привыкла не спорить с начальством, то ли от волнения она взяла у губернатора сигарету и практически на глазах у собственной пусть уже и мертвой, но еще не погребенной матери закурила первый раз в своей жизни.
Оркестр грянул и остановился на душераздирающей ноте, а трубач взял повыше и выдал странное:
– Па-па па-рам, па-па-пам!
Бабки из хора ветеранов, не дожидаясь команды Алены, начали любимую песню покойницы:
Наш паровоз вперед летит.
В коммуне остановка.
Другого нет у нас пути —
У нас в руках винтовка…
Подошли казаки, они вообще-то поминали атамана в другом конце кладбища, но как только прознали, что на погосте губернатор, тут же поднесли ему чарочку. Присели на скамейку за соседней оградкой. В руке у Тамары оказался стакан.
– Будем! – поднял губернатор.
Тома выпила залпом у могилы родной матери, чего при жизни Марго она никогда себе не позволяла.
Началось прощание, к гробу потянулись люди. Алена продиралась через толпу к губернаторской компании и помахала мне, чтобы я не терялась. Казаки наливали, а губернатор вспоминал покойную учительницу.
– …Любила, чтобы все по-честному. Вранье терпеть не могла! Так прямо нам и говорила: «Справедливость и честность – это, друзья мои, самое главное в жизни…»
Нино стояла рядом, она оценила кадр и скомандовала оператору: «Снимай!» – без единого слова, одними бровями.
– Диктант! – продолжал губернатор. – Так что она делала? Берет свой стул, ставит его на стол, на учительский, и с этой верхотуры смотрит, чтоб никто у соседей не списывал. А молодая была, мы ее Маргариточкой звали и все пытались к ней под юбку заглянуть… Какая женщина была! – он закачался. – За вихры меня таскала…
Марго не зря его таскала. Был троечник, а вырос большим человеком. «Справедливость и честность!» – это был его первый рекламный лозунг, правда, с ним он тогда провалился на выборах.
Какая-то знакомая до боли старуха, маленькая, смешная, в красной шапке, собрала кружок из старых учителей. Старуха задрала курносый нос и неспешно вещала, выразительно приподнимая нарисованные брови:
– …Приходят к ней ученики: «Маргарита Иванна, помогите! Мы цену стираем». Она насторожилась сразу: «Какую цену?» А дети были честные, Марго свой класс во-о-от так вот, в кулаке воспитывала! Взяли и прямо признались: «Да вот сервиз купили, Римме Михайловне на Новый год, а то всем тройки в четверть выставит. Фарфоровый купили в универмаге, а цена не стирается». Марго, конечно, сразу разъярилась, аж покраснела вся. И что ты думаешь? Схватила она этот сервиз – и в учительскую. Подходит – и бросает Римке под ноги. Да, да, прямо под ноги ей и швырнула. И при всех на нее: «Римка, ты хабалка!»…
Трубачи тянули грустную мелодию как горячее стекло и обрывали с надрывом, барабанщик отмерял глухие удары по натянутой коже, звонко заплакали женщины, громче защебетали птички, где-то рядом высморкалась Нино и заскулила собака. Это была любимая такса бабушки. Она тоже испытала на себе жесткую власть альфа-самки.
Каждую весну природа звала безалаберную таксу в объятия к соседскому сеттеру. Но ни разу бедная такса не посмела к нему приблизиться. Она стояла у забора и временами дергалась вперед всем корпусом, но тут же оборачивалась на хозяйское окно. Собака знала, что Марго следит за ней и каждый раз громко стучит по стеклу костяшками пальцев. «Если я не размножаюсь, значит, не размножается никто», – вот что означал этот стук по стеклу.
