— Ты кому, глупая баба, супротивные речи сказываешь?! — прошипел он, понижая голос, и вдруг почувствовал, что вот оно — самое удобное время, и другого такого уже не представится.
А в услужливой памяти вновь всплыли слова повитухи: «Ежели кто поучить сдуру надумает — тут тоже беда может приключиться, особливо ежели по пузу. Иной раз бывало, что и не скинула девка младеня, ан все одно — помер он у нее во чреве. Дитю-то нерожденному и надо всего ничего — разок приложился, вот он прямо в утробе богу душу и отдаст».
И он от души приложился посохом по тугому животу Елены. Та истошно закричала.
— Замолчь, стервь! — хрипло выдохнул Иоанн. — Я тебя научу уму-разуму, да вежеству, да как со своим государем речи вести надобно. — И огрел Елену второй раз, но не так удачно — пришлось по плечу.
Замахнулся было еще разок — для надежности, — хотя та уже свалилась на пол, попутно приложившись об угол лавки, отчего потеряла сознание. Может, и не ударил бы, да над правым ухом у невестки выступила кровь, а Иоанн от одного ее вида начинал звереть и входить в такой раж, что только держись. Уже почти не сознавая, что делает, он поднял посох для четвертого удара, но почувствовал, как кто-то уверенно перехватил его руку. Обернувшись в бешенстве — кто посмел?! — увидел Ивана. Царевич был бледен лицом и неимоверно зол. Вид лежащей на полу жены возмутил его настолько, что он, не сдерживаясь, хлестанул по самому что ни на есть болезненному.
— Вовсе без наследников решил меня оставить?! Вестимо, с бабами воевать сподручнее, — оскалился он в язвительной усмешке. — Ты бы, вон, со Штефаном потягался, а то молодец супротив овец, а супротив молодца завсегда сам овца! Даже блеешь так же жалобно!
— Ты!! — задохнулся Иоанн. — Подлое семя! Выродок сучий!
Было от чего прийти в неистовство. Такого царю и впрямь никто не говорил. Писать — было дело. Строчил свои епистолы князь Курбский. Однако написанное — не произнесенное. Его перенести гораздо легче, особенно когда читаешь не прилюдно, а наедине. К тому же грамотка не требует незамедлительного ответа. Можно посидеть, подумать, как лучше да больнее уколоть, прикинуть, с чего начинать да чем лучше заканчивать. Сегодня не закончил писать — на завтра отложил, а то и вовсе на несколько дней отодвинул.
Тут же обидчик рядом стоит. Вот он, ненавистный Ванька, травленный, да не до смерти, и все из страха перед возмездием со стороны двойника, не раз битый и тоже не так сильно, как хотелось бы. Зачастую один лишь его вид приводил Иоанна в состояние такой злобы — уж так хотелось его прибить, что аж челюсти сводило и ныли зубы. Ныне же, после того как он сказанул такое…
Красная пелена встала перед глазами, погружая все вокруг в какую-то муть, в руках, и без того крепких, сил прибыло вдесятеро… Царь с силой вырвал из рук Ивана посох и замахнулся…
Что было дальше, он помнил смутно. Багровая пелена так все заволокла, что он даже не разглядел — что там за смельчак метнулся между ним и царевичем, пытаясь загородить наследника престола от смертоносного удара.
Когда царь пришел в себя, все было кончено. На полу один подле другого лежали два тела. Совсем рядом, возле красных сафьяновых сапог Иоанна, валялся боярин Годунов, так некстати подвернувшийся под горячую руку. Чуть дальше — царевич. Бориска еле слышно постанывал, Ванька молчал, но вроде бы дышал.
Но и тут царь еще не осознал, что натворил. Думалось: поправимо. Был разве что легкий испуг — как бы не узнал о том двойник, вот и все. К тому же ночь принесла радостное известие — «учеба» посохом принесла свои долгожданные плоды, и невеста разрешилась от бремени. Дите, как и следовало ожидать, появилось на свет мертвенький, уж больно глубока была вмятинка на голове — видать, удар пришелся «удачно».
Но от известий лекарей, сидевших возле царевича, Иоанн вновь запаниковал.
— Одна надежда на божью милость да на его крепкое здоровье, — заявляли они в один голос, стараясь не заглядывать в расширенные зрачки Иоанновых глаз. — Что с ним будет теперь, ведомо лишь всевышнему.
«А что будет со мной?! — хотелось во весь голос завопить царю. — Пес с ним, с этим выблядком, но ведь тот не простит — вот что страшно!»
Царевич пришел в себя лишь один раз, да и то перед самой кончиной. Первым это заметил Роман Елизарьев, как успели прозвать присланного королевой аглицкого лекаря. Он же первым разобрал и просьбу царевича, который еле слышным голосом позвал отца. Спустя несколько минут Иоанн уже сидел в изголовье умирающего.
— А помнишь, как ты меня на ноге катал? — прошептал царевич.
— Помню, — глухо отозвался царь.
— А деревянную лошадку, серую, с гривой червецом, помнишь? — не унимался Иван.
Царь зло засопел и молча кивнул. Умирающий меж тем все вспоминал и вспоминал, но странное дело — ни одно из них нельзя было датировать позже шестилетнего возраста, то есть все они относились ко времени двойника, а не нынешнего Иоанна.
— А я ведь тебя сразу признал, — отчетливо шепнул под конец умирающий. — Признал, да сам себе говорить о том не велел — все боялся. Ты уж прости, ладно? — И протянул руку, проводя ею по правой щеке царя, но вдруг отдернул ее и испуганно посмотрел на Иоанна: — А ты иной, — протянул он тоскливо. — А где ж батюшка мой? Куды ты его? — и после недолгой паузы жалобно попросил: — Ты боле не бей меня, хорошо? Я и сам помру.
— Ты поживи еще, поживи, — взмолился царь, с ужасом продолжая думать о грядущем возмездии за содеянное.
Не простит ему сына двойник, ох, не простит.
— Нет уж, — загадочно улыбнулся Иван. — Меня, вон, лошадка отцова давно заждалась. А ты… прощай, — произнес он, закрывая глаза.
На сей раз навсегда.
…А Третьяку в ту ночь приснилось странное. До этого он никогда не видел во сне сыновей-царевичей. Ни одного. Федора не мог, потому что тот так и остался в памяти смешным трехлетним карапузом, но и Иван тоже почему-то не являлся ни разу, а тут…
Снилось Подменышу, что он стоит в распахнутых настежь дверях конюшни и спрашивает нарядно одетого сына, какого из коней ему вывести.
— Я ныне на своем поеду, — тот в ответ, и Третьяк с удивлением увидел, как откуда ни возьмись у бревенчатого тына, ограждавшего большой двор, появилась маленькая серая лошадка с красной гривой. Подменыш присмотрелся и скептически усмехнулся. Краска на гриве кое-где облупилась, и было отчетливо видно, что лошадка деревянная.
— Ну, на этой ты далеко не ускачешь, — улыбнулся он сыну, но тот очень серьезно ответил:
— Я на ней дальше любой твоей ускачу. — И стал усаживаться в седло.
Третьяку отчего-то сделалось тревожно на душе.
— А может, кого из моих выберешь? — спросил он.
Царевич отрицательно мотнул головой, поудобнее устраиваясь в маленьком игрушечном седле, и, махнув на прощанье рукой, почти сразу поднялся ввысь.
— Вернись! Разобьешься! — отчаянно закричал Третьяк.
