— Не знаю…
Он уже высказал самое наболевшее, стало легче, накатила страшная усталость, сразу захотелось обо всем забыть и провалиться в глубокий сон. А назавтра, проснувшись, обнаружить, что все как-то само собой разрешилось. Женина рука стала привычно гладить курчавые черные волосы, успокаивая и умиротворяя. Умела Евдокия угомонить горячий необузданный нрав своего мужа.
Он снова положил руку на ее большой круглый живот и вдруг почувствовал, как дите толкнулось, потом еще.
— Дуня, оно толкается!
— Ага, и сильно! Знать, мальчик будет.
— Сын… — счастливо протянул молодой князь, засыпая. А Евдокия долго лежала, размышляя.
Она старалась не вмешиваться в дела мужа, редко что спрашивала, но он, видно, чтобы найти утешение и успокоение от дневных забот, часто сам рассказывал обо всем важном. Особенно когда жаркие объятья стали невозможны. Мамка Ильинишна ворчала, что и вовсе князю бы в горницу к жене нельзя, но Дмитрий только приходил поговорить и поспать, никогда не вредил плоду. Он уже настолько привык проверять на жене задумки, свои мысли, что не представлял, как можно заснуть, не пересказав Дуне свои печали и заботы.
Князь заснул, а княгиня до третьих петухов думала, что теперь будет. Дмитрий поступил неразумно, слов нет. И звать-то тверского князя в Москву не стоило, но если уж позвали, то под замок сажать просто нельзя! По-настоящему, Михаил Александрович ей дядька, его жена княгиня тоже Евдокия — сестра Дмитрия Константиновича. Тетку Дуня помнила плохо, видела только, когда сама была совсем мала. А у князя Михаила сестра замужем за литовским Ольгердом, вот и кличет чуть что тверской князь зятя на подмогу.
Одна такая подмога дорого обошлась Москве, по сей день на посаде много где горелые бревна вместо домов. А что теперь будет? Неужто и правда митрополит виноват? Он Митей руководит, это все знают. Небось сказал Михаил Александрович про это что обидное, Дмитрий и вспылил, крикнул про замок и стражу, а вышел вон какой конфуз!
Да конфуз ли? Скорее беда. Получается, что Алексий позволил княжьей ярости показаться, вроде не он, а Митя виноват. Виноват, конечно, спору нет, мог бы и подумать, прежде чем грозить. В несдержанности всегда корила, только он все понимает, а все рано горячится. Нрав таков, не переделать.
Но сделанного не вернуть. Жаль, не спросила, где сидит-то опальный князь, хоть не в холодную отправили? Конечно, на Руси и не такое бывало, резали и травили друг дружку и более близкие родственники. Но это их грех, а сейчас приходилось думать о собственном. Евдокия уже не разделяла себя и мужа, его беду считала своей, его грех своим грехом.
А еще княгиня думала о митрополите. Она, как и все вокруг, хорошо видела, что митрополит радеет не обо всей Руси, а прежде всего о Москве. Для самой Москвы это хорошо, а для других? Обвиняя тверского епископа Федора в попустительстве более сильному князю, Алексий делал то же, но еще заметней! Хорошо ли это для Дмитрия? Найдутся те, кто скажет, что князь потому и силен, что сидит за митрополичьей спиной. Хотя, что найдутся, уже говорят! Но за митрополитом московское боярство, а они сила… И Алексию даже дядя Василь Васильич Вельяминов, московский тысяцкий, супротив слова не скажет.
К утру она была полна решимости помочь мужу во что бы то ни стало. Сама пойдет к митрополиту, уговорит выпустить тверского князя.
Но помочь сразу не удалось, митрополит куда-то уехал, словно боялся чьего-то гнева. Шли день за днем, тверичи сидели под замками в разных местах, а Дмитрий не мог придумать, как быть. Евдокия уже предложила самой сходить к Михаилу Александровичу и просить прощенья. Князь фыркнул, точно рассерженный кот:
— Станешь еще ты за меня расхлебывать!
— Стану! — заверила жена, но сделать это ей не позволили.
И вдруг в какой-то день к ней бочком подошел дьяк Паньша, зашептал, точно по секрету:
— На Москве трое ордынцев знатных объявились. Коли про князя Михаила Лександрыча прознают, осерчать могут!
Знал кому говорить, Дмитрий от митрополита подальше держится, точно чувствует, что тот втянул его во что-то нехорошее. Кому, как не жене, сказать? Ночная кукушка дневную всегда перекукует, а всем известно, что молодой князь к своей княгине прислушивается.
Вечером Евдокия действительно попыталась передать новость мужу. Дмитрий кивнул:
— Про то ведаю. Послы эти от темника ордынского Мамая, что под собой все держит и ханов меняет чаще, чем порты грязные. Тютекаш, Карача и Ояндар, вот имена-то, и не выговоришь сразу! Сегодня отдыхают, а завтра беседу вести будут. Что я им скажу?
— Митя, коли строго спросят, так и выпустить придется.
— Вот позора-то будет!
Не спали и ордынцы. Послам уже донесли о самоуправстве московского князя, и теперь они ломали голову, как быть. Мамай отправил на переговоры с Москвой, но главное — посмотреть, насколько она стала сильна. Только подплыв к новому Кремлю, послы уже поняли, что очень. То, что они увидели на берегу у слияния двух рек, сразу показало, что эту крепость с налета не возьмешь. А если Москва сильна, да еще и Тверь под себя подомнет, да с Литвой договорится, то в эту сторону и глянуть будет нельзя, не то что дань требовать!
Чтобы замирить послов, для них сразу забили лошадь, сварили, как полагалось (нашелся свой татарин-умелец), всячески угождали, но вопросов это не снимало. И решили послы к утру, что вражда между Москвой и Тверью много выгодней, чем Тверь, стоящая под Москвой. А для этого надо было выпустить беспокойного тверского князя. Судьба самого Михаила Александровича им была безразлична, напротив, они с удовольствием посмотрели бы, как один русский режет горло другому. Такое в Орде бывало, и тоже между тверским и московским князьями, только наоборот — тверской Александр чуть не зубами загрыз московского Юрия, после чего погиб и сам.
Забава, конечно, хороша, но Мамай строго спросит, почему не посеяли вражду между князьями, если была на то причина? Карача уже выведал, что в Твери другого сильного князя нет, значит, надо выпустить этого.
Так и пришлось сделать: ордынцы объявили, что споры между князьями волен решать не московский митрополит или князь, а только хан! Михаила Александровича заставили пообещать не выступать против Москвы, сделать уступки Еремею и отпустили. Ордынцы усмехались глупости русских: ну кто же станет держаться обещаний, данных под стражей?!
Князь Михаил Александрович не собирался этого делать! Если митрополит не сдержал своего слова, то ему, сидевшему в неведении о своей судьбе, тем паче можно. Добравшись до дома, он первым делом выгнал вон из удела многострадального Еремея и разогнал московских наместников из тех городов в Тверском княжестве, где их посадили за время его пленения.
И зря это сделал, потому что ордынцы уехали, увозя большие подарки, а сам Михаил Александрович теперь был для всех остальных нарушителем крестоцелования и его следовало покарать. Это означало, что никто из удельных князей на помощь Твери не придет, если Москва решит с ней расправиться. Надежда могла быть только на Ольгерда и свои собственные силы.
