Они видели, как перевозят женщин, прижимающих к себе младенцев и жалкие пожитки.
Бен-Абрам серьезно кивнул.
— Благодарю тебя, но истинную награду ты получишь от Аллаха. Ты молод, но будешь расти и станешь сильным человеком, облеченным большой властью. Я видел, как ты сражаешься. Тот, кто в одиночку сумел одолеть аль-Ауфа, поистине воин.
И он снова кивнул, вспоминая этот подвиг.
— То, как ты обращался с теми, кто слабее тебя: с женщинами и детьми, — показывает, что в тебе есть не только сила, но и милосердие, и это сделает тебя великим.
— Ты тоже человек с большим сердцем, — сказал Том. — Я смотрел, как ты заботишься о больных и раненых, даже о тех, кто не следует учению вашего пророка.
— Бог велик, — провозгласил Бен-Абрам. — В его глазах мы все достойны милосердия.
— Даже малые дети.
— Особенно малые дети, — согласился Бен-Абрам.
— Поэтому, отец, ты расскажешь мне все, что утаил о моем младшем брате.
Бен-Абрам застыл и посмотрел на Тома, но тот ответил ему прямым взглядом, и Бен-Абрам опустил глаза.
— Ты знаешь имя человека, который купил моего брата у аль-Ауфа, — настаивал Том. — Ты знаешь, как его зовут.
Бен-Абрам погладил бороду и посмотрел на море. Наконец он вздохнул.
— Да, — сказал он тихо. — Я знаю его имя, но он могущественный человек, царской крови. Я не могу предать его. Вот почему я скрыл от тебя его имя, хотя сочувствую твоей утрате.
Том молчал, предоставляя старику бороться с совестью и чувством долга. Потом Бен-Абрам сказал:
— Ты сам знаешь, кто он.
Том удивленно посмотрел на него.
— Вы захватили один из его кораблей.
Лицо Тома прояснилось.
— Аль-Малик! — воскликнул он. — Принц Абд Мухаммад аль-Малик?
— Я не назвал имя, — сказал Бен-Абрам. — Я не предал принца.
— Значит, лакх рупий, который мы нашли на борту его дау, действительно плата за моего брата, как мы и подозревали?
— Я не могу сказать, что это правда, — погладил бороду Бен-Абрам. — Но и что это неправда, сказать не могу.
— Мы с отцом считали, что это так, но я не понимал, как Дорри могли отправить с Флор-де-ла-Мара раньше, чем плата прибыла на остров. Мне в голову не приходило, что аль-Ауф поверит кому-нибудь настолько, что отошлет ценного раба, не получив предварительно плату.
Старик ответил:
— Принц самый влиятельный человек во всей Аравии после своего старшего брата, калифа. Аль-Малик не может сосчитать свои корабли и свое золото, воинов и верблюдов, рабов и жен. Слава его гремит от могучей реки Нил до пустынь на севере, до царства Великих Моголов на востоке, до запретных лесов Африки на западе, а на юге до самых земель Монаматапы.
— Ты говоришь, аль-Ауф поверил ему в долг на лакх рупий? — спросил Том.
— Я говорю, что аль-Ауф не верил ни одному живому человеку, кроме принца Абд Мухаммада аль-Малика.
— Когда ты уплывешь отсюда, Бен-Абрам, вернешься ли ты в Ламу, где правит аль-Малик?
— Вернусь, — подтвердил старик.
— Может, ты снова увидишь моего брата?
— Это в руках Господа.
— Если Бог будет так милостив, доставишь послание моему брату?
— Твой брат — мальчик очень красивый и смелый. — Бен-Абрам улыбнулся своим воспоминаниям. — Я называл его «мой маленький рыжий львенок». За твою доброту и из любви к этому ребенку я передам ему твое послание.
— Скажи моему брату, что я выполню страшную клятву, которую дал ему. Я буду помнить эту клятву даже в свой смертный час.
Дориан сидел на тюфяке на каменном полу. Воздух в камеру проходил через узкую амбразуру в стене напротив. Легкий порыв муссона долетал до него, делая жару сносной.
Прислушиваясь, он различал голоса пленников в других камерах; их бормотание временами прерывали оскорбительные крики арабских стражников или ожесточенные споры друг с другом. Они были как собаки, посаженные в слишком тесные клетки; в такую жару агрессивные от природы, свирепые моряки становились просто смертельно опасными. Только вчера Дориан слышал звуки страшной драки: в соседней камере кого-то задушили, а остальные узники подбадривали и приветствовали убийцу. Дориан содрогнулся и вновь занялся делом, которое придумал себе, чтобы преодолеть однообразие плена. Многие из тех, кто сидел в этой камере до него, оставили на стенах из мягкого камня свой след.
— Может, когда-нибудь Том найдет здесь мое имя и узнает, что тут было, — говорил он себе, царапая камень.
Накануне утром на него надели цепи.
Вначале обходились без цепей, но вчера его застали за тем, что он пытался пролезть в узкое окно на противоположной стене.
Тридцатифутовая пропасть за окном не пугала Дориана, и он сумел протиснуть в проем торс, но позади послышались тревожные крики, тюремщики схватили его за ноги и втащили в камеру.
Они держали, он бился, как рыба на крючке.
— Аль-Ауф не пощадит нас, если неверный поранится. Принесите цепи для рабов.
Кузнец подогнал кандалы по маленьким лодыжкам.
— Убедитесь, что кандалы не натирают. Аль-Ауф убьет того, кто повредит его белую кожу или тронет хоть один волос на рыжей голове.
Если не считать ножных кандалов, обращались с Дорианом сочувственно и с уважением. Каждое утро вопреки его протестам две женщины в чадрах выводили его во двор. Они раздевали его, втирали в кожу масло, а потом купали в цистерне для дождевой воды. На борту корабля Дориан месяцами обходился без мытья — для такой роскоши нет пресной воды; к тому же все моряки знают, что слишком частое мытье лишает кожу природного жира и потому вредно для здоровья. Мусульмане были необыкновенно привержены телесной чистоте, и Дориан видел, что они пять раз в день моются, прежде чем начинать молитвенный ритуал; так что, хоть это и вредило здоровью, он смирился с ежедневным омовением. Он даже приветствовал это нарушение скуки плена, и с каждым разом ему становилось все труднее выражать свой протест.
Изредка он предпринимал неуверенные попытки укусить женщин, особенно когда те трогали самые укромные части его тела. Но они скоро научились предвидеть его поведение и с веселым смехом уклонялись от нападений. Они непрерывно удивлялись, расчесывая ему волосы и укладывая их локонами. Грязную оборванную одежду ему заменили чистым белым одеянием.
Во всех остальных отношениях о Дориане заботились так же хорошо. Поверх пальмовых листьев тюфяка набросили мягкую, замечательно выделанную овчину. Под голову дали шелковую подушку; ночью темноту в его камере разгоняла масляная лампа. Рядом с ним всегда стоял кувшин с водой: испаряясь через пористую глину, она создавала в камере прохладу. Женщины трижды в день кормили его, и хотя сначала он поклялся назло им уморить себя голодом, запахи пищи оказались слишком большим искушением для аппетита подростка.
