— Я не хочу в Тауэр, — грустно сказал Шекспир и допил свой эль.
— Сюжет прост. Однажды ночью — черт возьми, ведь я впервые увидел ее голой 15 августа, — однажды летней ночью, назло Оберону, королева эльфов Титания решила развлечься…
* * *
Однажды летней ночью королева решилась развлечься. Слишком долго эти синие глаза жадно раздевали ее на балах и приемах. Слишком долго она ждала неоспоримых доказательств его страсти. Его сонеты, его сильные руки, его взгляды, которыми он провожал ее и очередного любовника до тех дверей, куда вход ему был заказан.
И вот однажды, в ночь на Успение, она танцевала с ним в полном одиночестве, увлекая его к тем дверям. За ними была пустота. Внутренние покои были пусты — не было ни фрейлин, ни… Никого не было. Не выпуская его руки из своей, она сняла с шеи серебряную цепочку, на которой висел ключ, и вставила его в замочную скважину. Ключ повернулся, а он мягко прикрыл за собой дверь.
В королевской спальне царил зеленый полумрак. Казалось, он утонул и теперь, увлеченный морской девой, медленно опускается на дно, чтобы никогда больше не увидеть солнца, не насытить легкие свежим морским ветром. Он раздевал ее медленно, больше доверяя опыту пальцев, развязавших не один корсет и расстегнувших тысячи крючков.
Когда, повинуясь ей, он лег первым, то заметил горевшую в изголовье свечу. «Как над покойником», — подумал он, но ее маленький горячий рот уже шарил по его телу.
Она не отдалась ему ни в эту ночь, ни в последующие пятнадцать лет. Он переспал со всеми ее фрейлинами — она лишь хохотала и спрашивала, что он с ними делал и понравились ли они ему. Он ложился с ней пьяный, он крыл ее площадной бранью, он курил трубку и выпускал ей дым в лицо, он заваливался на горностаевое покрывало в грязных ботфортах, он писал ей стихи и целовал ноги — она лишь хохотала и спрашивала, что он чувствует. Спрашивала наутро — ночью говорить было запрещено.
Ее желтые глаза с кошачьими зрачками впивались ему в душу и пили, пили из нее жизнь и радость. Она пожирала его, и он сбегал от нее — в Ирландию, в Америку, в Новую Гвиану…
Она выслушивала его советы, она, задыхаясь от страсти, ласкала его безупречное тело, она любовалась синими сполохами его глаз, но она была чужая и ненавистная. Королева Мэб, эльфийская принцесса, ведьма, которая скорее бы умерла, чем позволила себе расстаться с девственностью — расстаться с властью.
Любила ли она Англию? Рэли так не думал. Наверное, Англия была для нее зеркалом — тем магическим черным хрусталем, в котором она жаждала увековечить себя, навеки отпечатать свой образ в ее истории. Она плакала по ночам, потому что боялась смерти. Она верила: если бы ее мать не вышла замуж за смертного старого короля, дочери не пришлось бы умирать. Она не имела вечной молодости и мечтала сохранить вечную власть. Он помнил, как рисовали ее портрет: Елизавета — Владычица морей. Нога в расшитой бериллами и сапфирами туфельке попирает карту мира, в глазах — тоска низвергнутого Денницы.
Вокруг нее всегда были книги. Раскрытые как попало труды Аристотеля, советы Макиавелли, оды Овидия. Не хуже ее он применял на практике все, что там написано, — вот отчего они легко понимали друг друга.
Рэли привел к ней своего друга, астролога Джона Ди, и тот, поглядев в добытый Уолтером черный кристалл, что-то нашептал ей.
Она рассмеялась и крикнула Рэли через зал:
— Жребий брошен! Жребий брошен, красавчик!..
* * *
Полковник Уолтер Рэли скрипнул зубами и яростно рванул ворот шелковой рубахи. На грязный пол таверны горохом сыпанули бриллиантовые пуговицы и, подпрыгивая, покатились под грязные башмаки местных пропойц.
Даже целуя жену, он видел перед собой порочно-белое лицо с губами, раздвинутыми в хищной усмешке.
Глава 11
Зеркало и Страж
Карибское море. Сердце Эспаньолы
«Великий белый Бог» по-прежнему благоволил Кроуфорду — а заодно всем, кто шел с ним. Едва беглецы скрылись в густых зарослях, как небесные хляби разверзлись и началась очередная репетиция второго Всемирного потопа. Дождь мгновенно смыл следы, надежно укрывая пленников от их возможных преследователей. Дабы не потерять в кромешной тьме (наступило утро или нет, в стене ливня сделалось совершенно безразлично) из виду Амбулена, Кроуфорд привязал к нему Боба и Джона — одного впереди, другого сзади, — а веревки, стягивающие всех троих, намотал себе на руку.
Старый нгомбо торжествовал: ему удалось вырезать глаза, печень и половые органы у двоих французских солдат и уже предвкушал то могущество, которым облечется благодаря талисманам, изготовленным из этих кровоточащих кусков человеческих тел.
Капитан Ивлин шел молча, разминая на ходу натертые веревками запястья, но по его лицу — если бы удалось разглядеть это лицо в сплошной пелене дождя — можно было догадаться, что он искренне рад освобождению. Побег из плена на время даже примирил его с нестерпимой сыростью. Потрошитель и вовсе не скрывал радости от того, что вновь оказался на свободе, однако в водяном шуме все равно невозможно было расслышать дурацкую песенку, которую он напевал, сочиняя прямо на ходу. Что касается Джона и Боба, их впечатление от освобождения было испорчено необходимостью топать в связке с Амбуленом.
Сам француз был весьма мрачен. Он отчетливо понимал, что Кроуфорд догадался обо всем или о многом и вовсе не намерен с ним, Амбуленом, церемониться. Интересно, зачтут ли ему почтенные отцы и сам Господь Бог смерть от руки этого англичанина как гибель ad majorem Dei gloriam или как покладание души своей за други своя? Ведь предпринятая экспедиция грозила полным провалом, и возложенные на него Орденом поручения фактически не были выполнены. Карта находится в руках женщины, капитан Ришери, хоть он и француз, похоже, под воздействием чар Лукреции готов пойти против воли короля… то есть в конечном счете, против воли Ордена!
Остается, правда, слабая надежда на то, что Хуан Эстебано сумеет как-нибудь похитить карту у дамы, однако и это вряд ли поможет Амбулену. Добыв карту, индеец, конечно, представит иезуитам дело в отнюдь не выгодном для Робера свете. Вся награда достанется караибу, а Амбулену?.. Что ему, в самом деле, грозит, если Орден узнает, что он не осуществил ни одной из порученных ему задач, обнаружил себя и вдобавок лишился шансов самостоятельно раздобыть карту? И как могло случиться, что тщательно спланированная операция провалилась с таким треском? Где он допустил ошибку? В чем виноват? Что он такого сделал, что теперь словно весь мир ополчился на него? Даже небо, тихое, молчаливое, бесстрастное небо разверзлось над ним, обрушивая прямо на его бедную голову потоки воды, по тяжести подобные кузнечным молотам? За что?! Нет, об этом лучше не думать! При мысли о том, почему Бог оставил его, насылая такой чудовищный, давящий страх, который хуже всякой пытки, хуже, чем этот отвратительный ливень, чем гнусные люди, к которым он привязан, чем его враги, Амбулен почувствовал, что у него под ногами разверзается ад…
Злодейка-память, словно в насмешку, вызвала из небытия образы убитых людей — их лица проплывали сейчас пред внутренним взором Робера с ужасающей четкостью. Он остановился и со всей силы дернул плечами, стремясь освободиться от веревок. Жгучая ненависть буквально переполнила все его существо. Боб дернулся, Амбулен чуть не упал от резкой остановки, а Джон, рухнув сзади на колени, наподдал французу в спину головой.
