— Кверху чем? — спросил часовой, и Потрошитель понял, что дело в шляпе.
— Задницами, вот чем, — Потрошитель снова ему подмигнул.
— A-а, — протянул солдат и гоготнул. — Небось вас тоже допрашивать будут.
— Когда я плавал с Черным Билли, — сказал Потрошитель со значением, — мы и не в такие передряги попадали.
— Да ну? Ты с самим Билли? Говорят, это он напал на нас в ту ночь.
— О, Билли — страшный мерзавец, — с укоризной произнес Потрошитель. — Ты знаешь, что у него на корабле не было даже Библии, а сам он никогда не осеняет себя крестным знамением?
— Врешь?
— Клянусь покрывалом Пресвятой Девы Марии!
— А ты морского дьявола видел? — часовой поудобнее оперся на свой палаш и жадно разглядывал Потрошителя.
— А как ты думаешь, кто мне такую клешню из руки сотворил? — Потрошитель почувствовал себя в своей стихии и приготовился к самозабвенному вранью.
— Ну, дело на мази, — шепнул Боб Харту и ухмыльнулся.
Уильям улыбнулся в ответ. На самом деле он ничего не мог слушать и ни о чем думать. Элейна была в сотне ярдов от него, а он, такой же пират и убийца, как и те, что сидели с ним плечо к плечу, был далек от нее, как никогда.
А теперь, пока его спутники храпят, он смотрит, как чужая луна медленно восходит на чужое небо, а чужие звезды слепо смотрят на чужую землю. Не дай Бог никому умереть на чужбине. Да еще прожив такую короткую и бессмысленную жизнь, в которой даже и подвигов-то никаких не было, и счастья не наблюдалось. Ему вспомнилась его первая встреча с Элейной, их первый разговор наедине, вспомнилось, как они встречали закаты на палубе «Медузы», вспомнился ее тихий нежный голос, и он скрипнул зубами от бессильной тоски. Эх, Уильям, Уильям! Зачем ты сбежал в Плимут, зачем забил себе голову романтическими бреднями, зачем влюбился в дочку еврея? Ненавидя себя, он даже пару раз стукнулся затылком о ствол большой пальмы, о которую опиралась его спина.
— Уильям, Уильям, проснись! — невесомая ручка схватила его за плечо, и, вздрогнув, Уильям открыл глаза.
Над ним, заглядывая ему в лицо огромными фиолетово-черными очами, склонилась Элейна.
— Нет, — тихо воскликнул Уильям. — Тебе нельзя здесь быть. Уходи! — он мучительно покраснел, представляя, в каком виде предстает перед своей возлюбленной и какой от него исходит запах. Что может быть страшнее для влюбленного самолюбия, чем обнаружить, что тебе свойственны все те низменные потребности и свойства человеческого тела, о которых в обществе даже и вспоминать неприлично!
— О нет, Уильям! Я должна была увидеть тебя!
— Но ты не можешь, Элейна, не должна говорить с тем человеком, каким я стал. Дворянина Уильяма Харта больше нет, я превратился в отброс человеческого общества, я потерял свою честь и опозорил свое имя! Я пролил кровь невинных людей и ты не можешь быть рядом со мной! — он говорил это торопливо, сбиваясь, словно боясь, что мужество изменит ему и он, вместо того чтобы сказать правду, начнет врать ей и унизит ее своей ложью. — Я возвращаю тебе твои клятвы и верю, что ты отдашь свое сердце человеку более достойному, чем я.
— Нет же, Уильям! — Элейна с силой тряхнула юношу за плечи и попыталась заглянуть ему в глаза. — Неправда! Ты знаешь, что это мой отец и его жадность толкнули тебя на этот путь! Отец служит своей вере и не может ослушаться, иначе его проклянут и ни один иудей, ни ашкенази, ни сефард не осквернят себя общением с ним! Но я — христианка, Уильям! Я верю, что нет такого преступления, такого греха, который не искупил бы наш Бог на Кресте! Разве ты оттолкнул бы меня, если бы волею случая я стала жертвой роковой ошибки или предательства? Разве ты усомнился бы во мне, если бы, плача, я умоляла тебя о прощении? Я люблю тебя, Уильям, люблю больше отца, и в этом единственное мое преступление! Ради того, чтобы говорить с тобой, я совершила ужасное: я подсыпала отцу в ужин снотворное, что дала мне эта страшная женщина. А теперь ты гонишь меня?
— Я прошу тебя, Элейна, не мучай меня, — Уильям взглянул в глаза Элейне, и она опустила свои. — Уходи. Ты знаешь, что я полюбил тебя еще там, в Плимуте, когда глупый юнец, размахивая сундуком, взбежал на палубу и увидел прекрасную незнакомку, увидел печальную девушку, которую не могла очернить даже грязь, если бы случайно упала на нее. Элейна, я бы по капле отдал за тебя кровь из своего сердца, я бы скорее умер, отрезав себе руки, чем осквернил бы тебя нечистым прикосновением. Уходи, я умоляю тебя. Пойми, у меня нет сил гнать тебя, и долг борется во мне с любовью! Уходи!
— Нет, Уильям, я не уйду. Видно, ты гонишь меня, потому что приключения и золото оказались сильнее твоей любви к еврейке. Что ж, я не виню тебя. Когда бы те самые губы, что сейчас произносят мой приговор, помнили бы, как шептали клятвы любви, они бы не посмели швырнуть мне в лицо это гордое «уходи». Куда мне идти, Уильям? Я предала отца, обманула жениха, подкупила часового, и все для чего? Чтобы ты оттолкнул меня на том основании, что ты меня недостоин? Дай мне хоть что-то решить в своей жизни, или и ты думаешь, что я вещь, которую можно продавать и менять, брать и отшвыривать?
Уильям хотел было что-то сказать. Элейна замолчала, но он так и не произнес ни слова, глядя куда-то мимо ее. Ему было больно. Странная боль в груди сдавила сердце, охладила руку и запульсировала в горле. Он хотел вздохнуть, но не смог: боль схватила легкие в ледяные тиски и медленно сжимала их, отнимая воздух.
— Но ведь и у меня есть гордость, Уильям. Если ты прогонишь меня, я уйду — как я могу навязывать себя тому, кому я стала в тягость? Но прошу тебя, пожалей меня, свою Элейну. Не убивай нашу любовь.
В опущенных глазах Уильяма мелькнули слезы, но он упрямо покачал головой. Боль не давала говорить, но он усилием воли овладел своим онемевшим языком и прошептал:
— Я не дам тебе сделать выбор, в котором ты слишком скоро упрекнешь меня. Я нищий пират, и в Англии меня ждет каторга.
— Глупец! Моих денег хватит на то, чтобы купить половину английского парламента, а не только вернуть тебе доброе имя! Я богата, Уильям, я страшно, безумно, колоссально богата! Мы уедем. У тебя будет титул, поместье, имя, корабль — все, что ты захочешь. Мы начнем свою жизнь заново! Мое состояние перешло мне от матери — единственной дочери купца из Антверпена, которому принадлежала вся торговля алмазами, рабами и слоновой костью на Берегу Скелетов. Оно независимо, и поэтому отец вынужден считаться со мной!
В эту секунду рядом с ними послышался какой-то шорох, они испуганно дернулись и замолчали. Но вокруг снова все было спокойно.
Превозмогая боль, иглой впивающуюся ему в сердце, Уильям наконец поднял голову и посмотрел в глаза Элейны, глаза, полные страстной мольбы и любви. Лицо его белело во мраке, на висках и верхней губе выступили мелкие капли пота. Он облизнул пересохшие губы и прошептал:
— Глупышка! Неужели ты думаешь, что я смогу уважать себя, спрятавшись под чужим именем, как под одеялом! Моя совесть запятнана: я убивал людей не на войне, не только защищаясь, а ради наживы. Моя мать, слушая, как в Лондоне у позорного столба зачитывают мое имя, небось молила Бога о том, чтобы он помиловал свое неразумное дитя. Мой отец, чьи седины я опозорил, сгорбившись, сидит ныне за столом, не смея и показаться в любимом трактире. Мои братья кровью смывают позор, которым я запятнал нашу фамилию. А я просто возьму и сменю имя… Нет, моя девочка, от себя не убежишь! — Харт усмехнулся и снова попытался облизнуть пересохшим языком потрескавшиеся губы. — Я люблю тебя, и я знаю, что больше никогда никого так не полюблю. И поэтому я отказываюсь от тебя. Негоже пачкать в грязи святыню только потому, что грязен ты сам.
