«Но настало ли время? – сомневалась Амансульта. – Хватит ли у тебя сил на такой огромный труд? В свое время сам мудрый Торкват изливал душу в бесчисленных жалобах, а ведь он был сильнее тебя. Куда бы ни обратил я свой взор, жаловался Торкват, повсюду я встречаю то ленивую косность, то завистливое недоброжелательство, а потому лишь напрасному оскорблению можно подвергнуть ученые божественные трактаты, предложив их диким человекоподобным чудищам скорее для надругательства, нежели для изучения».
«Но Торкват говорил это о варварах».
«А разве не варвары окружают нас сейчас?»
Чудом разума юная Амансульта считала груду старинных заплесневелых книг, извлеченных ею из подземных тайников Торквата вместе с нечистым золотом. Зная, что рано или поздно он сам погибнет, Торкват постарался укрыть книги под землей как можно надежнее. Да, думал Ганелон, Амансульта достигла многого. Золото и старинные книги, да. Но она забыла одну важную, может, главную вещь. Не дремлющий хитрый дьявол умеет не только портить погоду, приносить зло, мешать находящимся в супружестве исполнять их супружеские обязанности и совершать всякие другие козни, он, лукавый дьявол, прежде всего умеет смущать слабые человеческие умы. А чудо нельзя упрятать в тайник. Чудо, оно потому и чудо, что вспыхивает внезапно. Истинное чудо никогда не тьма, в которой вспыхивают разные светила, оно не радуга, перекидывающаяся над одинокой звездой; оно всегда утешение, ниспосланное свыше. А какое утешение могут нести старинные заплесневелые книги, извлеченные из тайных подземелий Торквата? Какое утешение может нести нечистое золото, многие годы таившееся под землей? Как можно идти прямо в руки дьявола и не яриться на его подлые козни? Как можно не помнить о рвении Моисея, который в один день истребил двадцать тысяч язычников? Как можно забыть усердие первосвященника Финееса, который одним ударом копья пронизывал множество иудеев и моавитян?
Меч и огонь.
Во имя Господа.
Разве не об этом каждодневно и неустанно вопиет, обращаясь к густой толпе, святой блаженный отец Доминик, пришедший в Лангедок из северной Кастилии?
Блаженный отец Доминик беден. Он низколоб, у него длинное некрасивое лицо, но над его горбатым носом всегда священным гневом пылают черные, как угли, глаза. Он никогда не улыбается, он никогда не ест мяса, питаясь только вином и рыбой, а на его узкой желтой щеке виден чудесный знак – крошечный крест, не вырезанный и не выжженный, а появившийся однажды сам по себе.
Блаженный отец Доминик неутомим. Сегодня он проповедует в обители святого Ремигия, завтра его потрепанные сандалии взметают желтую пыль на Аппской дороге. Сегодня он проводит ночь в тихом Пруле близ Каркассона, там, где крошечное аббатство дает приют ему самому и его многочисленным ученикам, а завтра поучает смиренную братию в Доме бессребреников в Барре.
Ничуть не смущаясь, входит отец Доминик в гнезда еретиков.
Он грозен. Он неустанно, он неистово напоминает верующим о том, что дьявол, как нигде, любит селиться именно в наших сердцах. Лишь изгнав дьявола из собственного сердца, человек начинает преодолевать ничтожество, в коем он рождается. Лишь очистив собственные сердца, жестоко разгромив все лживые гнезда ереси, зародившиеся вокруг, можно по-настоящему обращать неукротимые взоры на Восток, учит блаженный отец Доминик. Сейчас не земли сарацинов, не края неверных, не воины Магомета, а лежащие вокруг нас Нарбонна и Монпелье, Безье и Альба, Ним и Тулуза – вот настоящие дьявольские гнезда, где настоящие еретики, слуги дьявола, распинают истинную веру. Там постоянно множащиеся тряпичники и тиссераны не смущаются унижать Святую римскую церковь. Там впавший в нечистую гордыню граф Раймонд Тулузский не желает возвращать Святой римской церкви награбленное им чужое добро. Ведь разве не грабеж утаивать для себя церковную десятину? И разве известная, но нечистая семья Дюфор, свободно вхожая в замки графа Тулузского, нагло не кичится своим безверием? И разве богохульники сеньоры Тоненксы, давно забывшие путь к исповедальне, не гордятся открыто тем, что беседуют с дьяволом в течение четырех поколений?
Сампер анте! Всегда впереди!
Блаженный отец Доминик несет факел веры.
Ганелон сам видел, как блаженный отец Доминик дал пощечину одному нечестивому отступнику от веры. Разве не является доказательством особой святости отца Доминика то, что после его пощечины нечестивый отступник сразу умер?
Ганелон сам видел, как блаженный отец Доминик возложил свою руку на голову слепца и слепец мгновенно прозрел.
Еще Ганелон слышал, что когда отец Доминик проходит мимо какого-либо собора или проезжает мимо на муле, то все каменные святые в нишах наклоняют головы в знак глубокого уважения перед подвижником. И одновременно колеблется в небесах чудесный высокий свет – свет душ, спасенных блаженным отцом Домиником.
Ганелон вздохнул. Почему он вспомнил всё это здесь, в пустом Риме, разыскивая некоего старика Сифа по прозвищу Триболо?
Сердце Ганелона билось шумно, прерывисто.
Он боялся, что его могут услышать, и не ошибся. Где-то на задних огородах тявкнула, завыла собака. И сразу потянуло сладким, необычно сладким, даже приторно сладким дымом. Сумеречный свет делал пустые переулки еще более печальными и пустыми, но даже смрад многочисленных нечистот, которыми была в разных местах загажена и залита вымощенная крупным камнем мостовая, не заглушал сладкого приторного запаха дыма. Этим дымом несло из-за высокой, местами обрушившейся каменной стены, сразу за которой темнела неясная громада темного дома с настоящим чердачным окном, нелепо распахнутым в сумерки.
Ганелон осторожно толкнул массивную калитку.
Калитка не поддалась. Тогда Ганелон перелез через стену.
Он служит Делу. Дело оправдывает его поступки. Сальвави анимам меам. Душу свою он спас. А он, Ганелон, спасет еще и душу Амансульты. Он вырвет несчастную из нечистых рук дьявола. Он будет просить Господа простить Амансульту. Он будет просить Господа спасти несчастную Амансульту, просветить ее, наставить на путь правильный. Он никогда не осквернит в гневе святое распятие, как это иногда делают неразумные, но рано или поздно он сам двумя короткими движениями милосердника наложит святой крест на дьявольскую отметку, таящуюся под левой грудью его бывшей госпожи.
Перивлепт. Восхитительная.
Ганелон остановился под старой яблоней.
Палая листва, нежное очарование прели и гнили, серебристая легкая паутинка на кустах, покой запущенности. Все равно волчий угол. Даже не волчий, а паучий, мерзкий угол мерзких пауков. И вид у дома был нежилой – слепые окна забраны ставнями, тяжелая дверь заперта изнутри.
Но над каминной трубой вился дымок.
Ганелон никак не мог определить, чем, собственно, пахнет этот дымок.
Может, в странном доме жгут какие-нибудь волшебные травы или ведут черное колдовство, которое и отравляет своим запахом все окружающее?
По лесенке, приставленной к стене, Ганелон осторожно поднялся на пыльный чердак и там увидел лестницу, ведущую вниз, даже в подвал…»
