Поначалу я делала вид, что не согласна с ним, но на самом деле была довольна. Значит, я ошиблась, и Пьетро оказался ей не по зубам: это был человек, умевший в любом тексте видеть и подтекст, и он с легкостью считал все темные стороны ее характера. Потом я решила, что он все же преувеличивает. «Я не понимаю, как ваши отношения могли продолжаться так долго, — сказал он, — если только вы обе не старались скрывать друг от друга то, что должно было их разрушить. Или я ничего не понял в ней — что вполне возможно, я ведь ее не знаю, — или я ничего не понимаю в тебе, а вот это волнует меня значительно больше». Наконец он сказал самое неприятное: «Она и этот Микеле созданы друг для друга; если они еще не любовники — скоро станут». Тут я возмутилась. Грозным шепотом я говорила, что терпеть не могу, когда он рассуждает с видом всезнайки, что лучше ему никогда в жизни не повторять ничего подобного о моей подруге и что он ничего не понимает. Пока я клокотала, меня осенила догадка: все-таки Лила его проняла, да еще как! Пьетро был настолько околдован ею, что и сам испугался, и теперь нарочно старался принизить ее в моих глазах. Боялся он, скорее всего, не за себя, а за меня. Он боялся того, что она даже на расстоянии украдет меня у него и разрушит нашу семью. Чтобы защитить меня, он пустился во все тяжкие и поливал ее грязью, надеясь, что она станет мне отвратительна и я выкину ее из своей жизни. Я пробормотала: «Спокойной ночи» — и повернулась к нему спиной.
95
Утром я проснулась ни свет ни заря и начала собирать вещи, чтобы как можно скорее вернуться домой, во Флоренцию. Но ничего не вышло. Марчелло сказал, что пообещал брату отвезти нас в Ачерру. Пьетро не возражал (хотя я всячески показывала, что не хочу никуда ехать), мы оставили детей с Элизой, и этот здоровяк довез нас до низкого длинного желтого здания, в котором располагался обувной склад. Я всю дорогу молчала, а Пьетро расспрашивал Марчелло о том, что за дела ведут Солара в Германии. Тот отвечал расплывчато: «Италия, Германия, да хоть весь мир, профессор! Я коммунист больше, чем сами коммунисты, революционер больше, чем революционеры, — если потребуется все снести и выстроить все заново, я буду в первых рядах. Хотя, — он покосился в зеркало заднего вида, ища мое одобрение, — любовь для меня прежде всего».
Когда мы доехали, он провел нас в комнату с низким потолком, освещенную лампами дневного света. В помещении витал сильный запах чернил, пыли и оплавившейся изоленты, смешанный с запахами обувной кожи и гуталина. «Вот эта штуковина, которую арендовал Микеле», — сказал Марчелло. Я огляделась вокруг: возле машины никого не было. Безликая «Система-3» стояла возле стены, похожая на предмет мебели: металлические панели, кнопки, красный выключатель, деревянные полки, клавиатура. «Я в этом ничего не понимаю, — сказал Марчелло, — во всем Лина разбирается, но у нее тут нет фиксированного графика и она вечно где-то ходит». Пьетро внимательно разглядывал панели, ручки, каждую деталь, но было видно, что все эти новшества сильно его разочаровали, тем более что Марчелло на все его вопросы отвечал однообразно: «Это надо у брата спрашивать, у меня своих забот хватает».
Лила появилась, когда мы уже собирались уходить. Вместе с ней шли две молодые женщины с металлическими контейнерами в руках. Лила раздраженно отдавала им какие-то приказы, но, как только увидела нас, сменила тон на более вежливый, хотя было видно, что она себя пересиливает, как будто частью мозга негодует, что вынуждена отвлекаться от неотложных дел. На Марчелло она даже не посмотрела и сразу заговорила с Пьетро, обращаясь и ко мне тоже: «И что вас сюда принесло? — съязвила она. — Но если вам и правда интересно, давайте меняться: вы будете работать здесь, а я начну писать романы и рассуждать о литературе и античной живописи». Мне снова показалось, что она постарела больше моего, и не только внешне. Она принялась рассказывать — неинтересно, непонятно и нудно — не только о том, как функционирует «Система-3», но и о каких-то магнитных лентах, пятидюймовых дисках и других новшествах типа настольного компьютера, который можно поставить у себя дома. Это была уже не та Лила, что по-детски мечтала о новой работе; ничего общего с воодушевлением, какого, говоря о своей работе, не скрывал от нас Энцо. Она вела себя как сверхкомпетентный специалист, вынужденный по прихоти начальства принимать у себя тупых туристов. В ее речи не мелькнуло ни одной дружеской интонации, она ни разу не пошутила с Пьетро. Наконец она велела девушкам показать Пьетро, как работает перфоратор, а меня вывела в коридор.
— Ну что? Ты рада за Элизу? И как тебе спалось в доме Марчелло? Ты счастлива, что старой ведьме стукнуло шестьдесят?
— Раз моя сестра так решила, — недовольно пробурчала я, — что я могу сделать? Голову ей оторвать?
— Да уж, это только в сказках все бывает как хочется. Реальность — другое дело.
— Неправда. Кто тебя заставил позволять Микеле себя использовать?
— Это я его использую, а не он меня.
— Ты сама себя обманываешь.
— Вот погоди, увидишь.
— Что увижу? Скажешь тоже.
— Слушай, мне не нравится, когда ты так себя ведешь. Ты ничего о нас не знаешь, так что лучше уж молчи.
— Ты хочешь сказать, что тебя можно критиковать только тому, кто живет в Неаполе?
— Неаполь, Флоренция, какая разница… Ты все равно ничего не поймешь, Лену.
— Кто тебе это сказал?
— Это факты.
— Знаешь, я со своими фактами сама разберусь, без твоей помощи.
Я была на пределе. Она почувствовала это и решила мириться.
— Ладно. Ты меня разозлила, и я наговорила лишнего. Ты правильно сделала, что уехала из Неаполя, очень правильно. Кстати, знаешь, кто вернулся?
— Кто?
— Нино.
От этой новости у меня заломило в груди.
— А ты откуда знаешь?
— Мариза сказала. Он получил место в университете.
— Что ему в Милане не понравилось?
Лила прищурилась:
— Он женился тут на одной с виа Тассо. У ее родителей половина Банка Неаполя. У них сыну уже год.
Не помню, причинила мне эта весть боль или нет, зато точно помню: она казалась мне невероятной.
— Неужели правда женился?
— Да.
Я посмотрела ей в глаза, надеясь угадать, что у нее на уме.
— Собираешься повидаться с ним?
— Нет. Но если встречу случайно на улице, скажу, что Дженнаро не от него.
96
После этого она говорила еще о чем-то, без особой связи и логики: поздравляю, у тебя очень красивый и умный муж, рассуждает как верующий, хотя сам атеист, столько знает об Античности, да и вообще кучу всего, например о Неаполе, мне даже стыдно стало: я вот неаполитанка, а ничего этого не знаю. Дженнаро растет, им больше моя мать занимается, чем я, но учится хорошо. С Энцо у нас все нормально: много работаем, мало видимся. А вот Стефано сам роет себе могилу: карабинеры нашли у него в подсобке краденый товар — уж не знаю, какой именно, — его арестовали, правда сейчас выпустили, но он теперь тише воды, ниже травы, у него нет ни гроша — это я даю ему деньги, а не он мне. Видишь, как все меняется: осталась бы я синьорой Карраччи, тоже погибла бы, осталась бы без штанов, как все Карраччи, но, к счастью, я Рафаэлла Черулло, директор вычислительного центра у Микеле Солары, с окладом в четыреста двадцать пять тысяч лир. Теперь моя мать ведет себя как королева, отец мне все простил, брат тянет из меня деньги, Пинучча только и рассказывает, как меня любит, а их дети зовут меня тетушкой. А работа скучная, все совсем не так, как мне вначале казалось: все так медленно, столько времени приходится ждать, надеюсь, скоро появятся новые машины, которые будут работать быстрее. А может, и это ничего не изменит. Скорость все сжирает: из-за нее даже фотографии выходят размытые. Это Альфонсо мне как-то сказал, так, шутки ради, — дескать, он родился размытым — ни одной четкой линии. В последнее время он постоянно набивается мне в друзья. Хочет во всем мне подражать, чтобы как под копирку; утверждает, что ему понравилось бы быть женщиной, такой, как я. «Какой еще женщиной, — сказала я ему, — ты же мужчина, ты ничего не знаешь о том, какая я, и даже если мы будем дружить и ты будешь меня изучать, — все равно ничего не узнаешь». — «Что же мне тогда делать? — улыбнулся он. — Быть собой для меня мучение». И тут он признался мне, что всю жизнь любит Микеле — да, самого Микеле Солару, — и потому хочет быть как я, потому что думает, что я нравлюсь Микеле. Понимаешь, Лену, что творится с людьми? Слишком много всего скрыто у нас внутри: оно так и раздувает нас, так и ломает. «Ладно, — сказала я ему, — давай будем друзьями, только выкинь из головы, что можешь стать женщиной, как я, если ты и можешь чем-то таким стать, то только женщиной, какой ее вы — мужчины — видите. Ты можешь копировать меня, срисовывать в мельчайших деталях, как художник, но мое дерьмо останется моим, а твое — твоим». Ах, Лену-у, что же с нами со всеми творится? Мы как трубы, в которых вода замерзла. Что за паршивая штука — голова, вечно она всем недовольная. Помнишь, что мы сделали с моим свадебным фото? Я хочу и дальше продолжать в том же духе. Придет день, когда я превращусь в сплошную блок-схему, перфорированную магнитную ленту, и никто меня больше не найдет.
