Сам-то пан Мнишек ехал на прекрасном аргамаке в сверкающей
упряжи (конь из государевых конюшен; сбруя тоже), белоснежная карета его дочери
тоже была чудо как хороша (опять-таки дар с государева колымажного двора), но
свита выглядела довольно потрепанно, а сзади и вовсе валила оборванная, шумная
толпа нищей шляхты, отправившейся в Москву за весельем и богатством.
Обе колонны остановились на лугу в двухстах шагах одна от
другой. Туда-сюда засновали гонцы, обуславливая детали церемониала. Ластик
сидел в своей карете, как истукан – блюл перед поляками государеву честь. Дело
было нелегкое. Посидите-ка ясным майским днем в шубе и меховой шапке. Без
кондиционера, без вентилятора, даже дверцу кареты не приоткроешь – неподобно.
Воевода долго ломался, не желал встречаться с принцем
Солянским, пока ему не пожалуют парчовой шубы – мол, пообносился в дороге,
стыдно царскому тестю в таком виде показаться перед московскими дворянами.
Ладно, послали ему и шубу, и сундук с червонцами. Тогда
переговоры пошли быстрей.
Московские слуги ставили посередине луга два шатра: малый
серебряный для пана Мнишка и великий золотой для пани Марины.
Солнце совсем уже сползло к горизонту, когда один из
рейтаров, охранявших карету, с поклоном открыл дверцу и спустил ступеньку.
Ластик важно ступил на траву, поддерживаемый с двух сторон.
До шатров было рукой подать, но идти пешком великому послу
невместно – князь-ангелу подвели смирного коня, накрытого алой попоной.
Рейтары почтительно взяли государева брата под локотки,
усадили в седло.
– Эй ты, – щелкнул Ластик одного из них по забралу. – Веди.
Тот низко поклонился, взял коня под уздцы. С другой стороны
семенил толмач, сзади шествовала свита из лучших дворян.
Помня, что на него сейчас смотрят тысячи глаз, Ластик повыше
задирал подбородок и пялился в пространство – именно так подобало вести себя
представителю великого государя.
У входа в серебряный шатер его поджидал Мнишек – невысокий,
пузатенький, с холеной бородкой и закрученными усами.
Приложив руку к груди, воевода слегка поклонился и заговорил
сладчайшим голосом.
– Сначала пожалуй ко мне, светлейший принц, – перевел
толмач. – Я желаю обсудить с тобой кое-какие неожиданно возникшие
обстоятельства.
Снова вымогать будет, догадался Ластик и важно обронил,
воззрившись на поляка с высоты седла:
– Желать здесь может один лишь государь Дмитрий Иванович.
Долг всех прочих повиноваться его воле. Мне приказано перво-наперво передать
поклон благородной госпоже Марине, твоей дочери. С глазу на глаз.
Воевода заморгал, глядя на расфуфыренного мальчишку,
державшегося столь надменно. Перечить не осмелился.
– Как твоей милости будет угодно, – сконфуженно пролепетал
он. – Воля монарха свята. Я обожду.
Рейтар потянул коня за узду. Двинулись дальше.
Из второго шатра навстречу послу никто не вышел, лишь по обе
стороны от входа застыли присевшие в реверансе дамы – фрейлины Марины Мнишек. В
Москве этаких женщин Ластик не видывал: непривычно тощи, с непокрытыми
головами, а удивительнее всего было смотреть на голые плечи и шеи.
Спохватившись, что роняет престиж государя, Ластик отвел
глаза от дамских декольте и грозно воскликнул:
– Где ковер? Не может нога царского посла касаться голой
земли!
Толмач перевел, откуда-то понабежали паны, загалдели
по-своему, но ковра у поляков не было.
– Не ступлю на траву! – объявил князь Солянский – Не стерплю
такого поношения! Ну-ка ты, – снова шлепнул он рейтара по шлему. – Бери меня на
руки и неси в шатер, пред очи государевой невесты. А ты тут жди, – прикрикнул
на сунувшегося следом толмача. – Понадобишься – позову.
Солдат осторожно вынул из седла сердитого посла и на
вытянутых руках торжественно внес в шатер, разделенный бархатной портьерой
надвое.
В той половине, куда попал Ластик, не было ни души. Земля
застлана медвежьими шкурами, из обстановки – костяной стол на гнутых ножках и
два резных стула.
Сейчас я ее увижу, с волнением думал Ластик. Наверное, эта
Марина и в самом деле какая-нибудь совершенно необыкновенная, раз Юрка так ее
любит.
Занавес колыхнулся, словно под напором сильного ветра, и к
послу вышла будущая царица. С ней был еще какой-то человек, но на него Ластик
даже не взглянул – его сейчас интересовала только Марина.
Первое впечатление было такое: она выглядит взрослее своих
восемнадцати лет. Взгляд прямой, гордый, совсем не девичий. Губы тонкие, будто
поджатые. Непохоже, чтобы эта девушка часто улыбалась. В принципе ничего, но не
такая сногсшибательная красавица, как расписывал Юрка. В какой-то книжке было
написано, что настоящая красавица всегда прекрасней своего наряда, как бы он ни
был хорош. А у Марины внешность, пожалуй, уступала великолепию платья, слишком
густо обшитого драгоценными каменьями. Они так сверкали и переливались, что
лицо оказалось словно бы в тени.
Ластик поклонился царской невесте.
Та едва кивнула и заговорила первой, что вообще-то было
нарушением этикета, поскольку князь Солянский представлял здесь особу государя.
– Я слышала, что названный брат Дмитрия очень юн, но ты,
оказывается, вовсе дитя.
Что Марина успела выучиться по-русски, было известно из
писем, но Ластик не ожидал услышать такую чистую речь, почти без акцента.
Удивился – и обиделся. Во-первых, сама она дитя. И во-вторых, чего это она
такая надутая?
Помня, как поставил на место ее папашу, Ластик со всей
солидностью объявил:
– Государь велел мне сказать твоей милости нечто с глазу на
глаз.
И демонстративно покосился на спутника Марины, судя по
кургузому наряду, из немцев.
Но у дочки характер оказался потверже, чем у отца.
– Это мой астролог пан барон Эдвард Келли. У меня нет от
него секретов, – холодно молвила она. – Говори.
Пришлось рассмотреть астролога получше.
Он был немолод, невелик ростом, неприметен лицом и состоял
сплошь из геометрических фигур: квадратное туловище, ноги – как два массивных
цилиндра, шар бритой головы, сверху покрытой черным кругом берета. Да и
физиономия у барона тоже была вполне геометрическая – эллипс с пририсованным
книзу треугольником каштановой бородки, а по бокам две симметричные дуги усов.
