– Переходим к голосованию, – хмуро сказал государь. – Кто за
то, чтобы идти походом на Крым, кладите шапку налево. Кто против – направо.
Воздержавшиеся оставайтесь так.
Тут обычно начиналась жуткая тягомотина. И вовсе не из-за
подсчета шапок. Бояре к свободному волеизъявлению привычки не имели и
голосовали только единогласно: или все за, или все против, или все
воздержались. Но никто не хотел быть первым. Смотрели на Шуйского, самого
умного. Если Василий Иванович инициативы не проявлял, поворачивались к
Мстиславскому, самому родовитому. Но сегодня, после басмановской наглядной
агитации, меховые шапки, как одна, легли налево, ни одна не замешкалась.
И задумался тут Ластик. Зря современная педагогика осуждает
затрещины как метод воспитания. Например, маленьких детей, которые слов пока не
понимают, иногда необходимо слегка шлепнуть – чтоб запомнили: иголку трогать
нельзя, в штепсель пальчики тыкать не разрешается, и мусор с пола совать в рот
тоже нехорошо. А эти средневековые жители и есть малые дети, которых одними
словами учить еще рано.
На эту тему у них с Юркой за минувший год много было
говорено. Вот и сейчас переглянулись – поняли друг друга без слов.
– Ступайте, господа сенаторы, – грустно молвил Дмитрий
Первый. – Заседание окончено.
И реформаторы остались в зале наедине.
Оба молчали.
Дмитрий вяло опустился на скамью. Лицо у него было бледное,
глаза закрыты – приходил в себя. Нелегко ему давались эти уроки
парламентаризма. Был он силен и вынослив, шутя объезжал диких жеребцов, ходил
на медведя без ружья, с одной рогатиной, но после каждого заседания выглядел
так, словно из него сосала кровь целая стая вампиров.
Прямо сердце разрывалось смотреть, как Юрка из-за боярской
косности убивался. И ведь не объяснишь ему, что бояре не виноваты. Не в них
проблема, а в том, что Зла в мире на 64 карата больше, чем Добра, и так будет
еще долго. Может быть, всегда.
Однажды, решившись, Ластик завел было разговор на эту тему.
Но Юрка, продукт атеистического воспитания шестидесятых, в мистику не верил.
Беседа не дошла даже до Запретного Плода. Стоило упомянуть об Адаме, Еве и
Райском Саде, как бывший пионер состроил пренебрежительную гримасу: «Что за
чушь? А еще шестиклассник. Как бабка старая. Какой еще Адам? Какой Рай? Гагарин
с Титовым в космос летали, никакого Рая на небе не видели. Ну тебя!». И не захотел
слушать. Может, и к лучшему. В том-то и была Юркина сила, что он свято верил в
прогресс и человечество, был упрям и ни черта не боялся.
Но не так-то просто оказалось вытаскивать Россию из тьмы
средневековья.
Вначале Юрка был полон энтузиазма, хоть и без
шапкозакидательства. Говорил: «Голод, невежество и униженность – вот три головы
Змея Горыныча, которого нам с тобой надо одолеть. Ну, первую-то башку мы легко
оттяпаем, страна у нас хлебная, а вот со второй и третьей придется повозиться».
Примерно так всё и вышло. С голодом, как уже говорилось,
совладали довольно быстро.
Не столь мало успели сделать и для истребления невежества.
По всей Руси государь велел устроить школы, где бы мальчиков учили грамоте и
цифирной мудрости. С девочками сложнее – считалось, что женщине наука во вред,
и этот предрассудок так скоро было не переломить.
Зато Юрка разработал проект создания в Москве университета,
по примеру Пражского и Краковского, старейших в славянском мире. Уже и
профессоров выписали, и учебники начали переводить. Пока же царь велел отобрать
самых способных юношей из дворянского сословия и отправил учиться в чужие края.
А еще, впервые за долгие века, Россия открыла границы: кто
хочет – въезжай, кто хочет – выезжай. «Ничего, – говорил Юрка, – пускай наши,
кто побойчей, на мир посмотрят. Это полезно, кругозор развивает. Десять лет
пройдет – не узнаешь наше сонное царство. Погоди, сейчас запузырим первый
пятилетний план, потом второй, а там и до семилетки дойдет. Времени у нас
навалом. Я молодой, ты и подавно. Много чего успеем».
Но третья голова, всеобщая униженность, на плечах Змея
Горыныча сидела крепко. Она-то больше всего и мешала преобразованиям.
Конечно, Юрка понимал, что истребить вековое раболепство и
научить людей достоинству – дело долгое, не на десять и не на двадцать лет.
Поэтому подступался потихоньку, с малого. Так называемый черный люд пока не
трогал. Откуда возьмется достоинство у крепостных, если они все равно что рабы?
Начал с господ. И первым делом освободил дворян от телесных
наказаний. Если их самих кнутом бить перестанут, то со временем, глядишь, и они
отучатся других пороть – такая была логика, с точки зрения князя Солянского не очень
убедительная.
Крепостное право враз отменить было невозможно – взбунтуются
бояре и дворяне, свергнут царя. Поэтому пока что Дмитрий восстановил старинный
закон про Юрьев День, несколько лет назад отмененный Годуновым. Раз в год, 26
ноября, на день Святого Юрия (эта деталь Юрку особенно радовала), крепостной
имел право уйти от одного господина к другому. Помня об этом, помещики особенно
распускаться не станут, рассуждал государь.
Но на этом со свободами пришлось пока притормозить.
Насторожились дворяне, заворчали. Иван Грозный вмиг бы их приструнил: повесил
бы сотню-другую, а самых отчаянных четвертовал – и остальные стали бы как
шелковые. Но как тогда быть с достоинством?
Правильно назвали свой роман писатели Стругацкие – трудно
быть богом. Да и самодержцем нелегко, если, конечно, думаешь не о своей выгоде,
а о благе державы.
Сколько раз Ластик видел, как после очередного заседания
Дмитрий Первый рвал на груди ворот, пальцами ощупывал эфес сабли и хрипел:
«Рабы, подлые скоты, всех бы их…». Потом вспомнит, как в его любимом романе
Пришелец, разъярившись на средневековых дикарей, порубил их в капусту, – и
берет себя в руки. С трудом улыбнется, скажет: «Они не виноваты. Хорошо нам с
тобой было родиться, на готовенькое».
Вот и теперь открыл глаза, устало молвил:
– Ладно. Что с них, дураков, взять. Давай, Эраська, лучше
вот про что репу почешем (это означало «подумаем» – не из семнадцатого века
выражение, из двадцатого). Я тут велел грамотку составить, сколько за
монастырями числится земли и смердов. Ты не представляешь! Больше чем у меня,
честное слово! Главное, зачем им?
