Набис присел на бетонный блок от поваленной стенки. Местечко было хорошее вообще, а сегодня конкретно чувствовалось ещё и безопасным. Вправо метр, через черту бывшего забора, было уже очень опасно, там сидело что-то режущее, невидимое; впереди, семь метров через пустую стоянку, до дороги улицы Кирова было безопасно, но уже открыто… Но! Прикинув, что с дороги тут его не углядеть, если он приляжет, сидя, на правую руку, но сам обзора он не утратит, Набис подстелился, отомкнул приклад, опять ссадив большой палец о верхний край отверстия защёлки, матерясь шёпотом, устроил пулемёт в положение полусекундной готовности, облизал палец, попил водички, тихо, пуская слюну, чтоб зря не хрустело на всю Зону, съел полпачки печенья, убрался вокруг себя (крошки, упаковка печенья) и, заняв затем определённое пространство Вселенной позой ожидания, замер получше покойника на Земле.
Было около пяти часов пополудни по любой шкале объективности, что его, что Мавра, что кого хочешь.
Два часа в позе «скрючившись» – для трекера не деньги. Но столько вдруг не понадобилось. Буквально через три минуты, слева, в трёхстах трёх метрах от Набиса, под сломанными, но живыми деревьями у КПП автобата, то есть в нижней части улицы Кирова, возникли две фигурки.
Набис замер ещё больше, чем был. Трекеры поднимались по Кирова к пожарке быстро, уверенно, и уже через минуту Набис опознал обоих наверное. Да, это были Мавр и Платонихин, причём, что замечательно, Мавр шёл в паре бампером. Двигался он очень свободно, шагал, пусть и не широко, но безбоязненно, да ещё и крутил на большом пальце «риску». Только что не поплёвывал.
Итак, Набис не ошибся, если исключить предположение, что Мавр выскочит из бара сразу же за «шишигой» Харона с Блинчуком на борту, и успеет пройти Кирова до появления здесь Набиса. Нет, не сразу он выскочил (либо на «Бродвее» задержался). Прийти раньше – значит не опоздать, похвалил себя Набис. Так что – ни на грамм я не ошибся, по результату, объективно. Стрелять или нет? Набис прикрыл глаза, сквозь щёлки век фокусируя прямой взгляд на сохранившейся кое-где на заборе автобата колючке, следя за идущими периферией зрения. Нельзя трекеров высматривать прямо, впериваться, глазеть. Если даже Мавр, на эти штуки слеповатый, не почует, то Гриня Платонихин, хоть и глупый бедолага, в смысле человеческой наблюдательности делан не пальцем. Да и вообще… В гандбол хорошо играл… подъём переворотом… (В школе.) Но был он гога – платил за небитое рыльце, отмахнуться – ссал. Лебезил, с сигаретами первый лез… Не дрогнет рука, в общем, Гриню на бис кончая. А Мавра тем более не жаль.
Мавр и Гриня прошли Кирова почти всю по проезжей части, один раз лишь – на траверсе второй сторожевой вышки – свернули на газон к забору, что-то незначительное обойдя. Поравнялись с Набисом. И остановились, так, что Платонихин был Набису за косой бетонной плитой ещё виден, а Мавр уже нет. Соскочил с прицела. В осенней тишине пустого города за двадцать метров Набис услышал, не разобрав слов, как Мавр что-то тихо приказал Грине, и увидел Гринино ответное согласное пожатие плечами и подтверждающий кивок. Опять показался Мавр, что-то прячущий в рюкзак на животе. Предохранитель снят, ход спуска выбран. Но Набис не выстрелил.
Мавр и Гриня сошли с проезжей части на газон, перешли газон, Гриня вытащил из своего рюкзака свёрнутую простыню, бросил её на тротуар, тщательно вытер ноги, вытер ноги и Мавр, и Гриня поднял и перебросил тряпку за забор, через порванную колючку. Мавр мотнул головой, командуя ход вперёд, и они разом вошли в мёртвую от Набиса зону. На несколько миллиметров сдвинувшись, Набис успел заметить, что они не на бульвар Космонавтов они двинулись, а сразу же свернули за угол забора налево, на тротуар.
Но там ведь, кроме непроходимого «Сквозняка» только «трамплин» в одиннадцатом «подъёме переворотом», «трамплин», выбрасывающий на убийственную верхнюю часть Толбухина!
Вот почему я не выстрелил, понял Набис.
Он отпустил спуск, затворил предохранитель и вскочил, грюкнув стволом по бетону, и даже не выругался из-за этого. У него всё мешалось в голове. Если Мавр провесил невесомость Толбухина!.. Это госпиталь, пацаны. Это сокровищница. Это Индиана Джонс и храм судьбы, так его и эдак. Фенимор просто удавится. Да и кто бы не удавился? Сам Петрович бы удавился, Гена-Гений бы удавился. Но как же Мавр там страхуется? На чём? Не к чему же привязаться, там же невесомость на весь квартал! Я должен это увидеть, сказал Набис.
Быстро решаем. Быстро. Да что тут решать?! Нечего решать. Он длинным шагом пробежал палисадник и автостоянку к дороге, пересёк ещё тёплую Кирова и осторожно выглянул из-за забора.
Как он ни спешил, но они были уже примерно у южного угла, в ста пятидесяти метрах, переходили перекрёсток. Слева от них начинался двадцатый квартал: сквер с Р-1 на постаменте и музеем ГКЦП в глубине сквера. Ещё метров пятьдесят по курсу, и – «Сквозняк», плавно проваливающийся в «Заячью губу». Злая, непроходимая гитика. Тупик, если бампером не открыть. Разумеется, Мавр туда не целил. Ровно напротив ракеты, на перекрёстке 9-го мая и Ватутина, выпираясь дальним концом на бульвар аж до центральной аллеи, висела невысоко невидимая воздушная труба «подъёма переворотом». Два человеческих роста, примерно шагов десять длинной, а в конце этой трубы – «трамплин» с нестандартно узким горлом, высоким порогом. Сюда-то, к этой системе, в общем, самой по себе неопасной, Мавр с Гриней и торили.
Да, Мавр провесил госпиталь через одиннадцатый «подъём» по Толбухина…
«Подъём переворотом номер одиннадцать» открыла и нарисовала тысячу лет назад, то есть аж прошлым летом, спасательная группа капитана Негуляева. А «трамплин» в ней активировал некий гражданский спец, пожилой дяхан, приданный негуляевской группе по штату в качестве учёного. Дяхан и был, собственно, учёный, был он то ли климатолог, то ли метеоролог он был, а то ли вообще физик был он, профессор, – одним словом, короче, спец. Имеет значение, что у спеца с собой имелся, кроме естественных, положенных каждому гражданскому участнику по выходной ведомости ракетницы с ракетами, мегафон. (Так что в прозвище «Матюгальник», присвоенному дяхану посмертно, не вложено было людьми ни грана и ни моли неуважения – только констатация благодарным человечеством факта). Ладно; хорошо: шли по заданию. Почуяли мощность впереди, ощутили токи, остановились. Не знаю, кто у них был бампером. Постояли, подумали, рассмотрелись, не торопясь, веером «порисковали», подтвердили гитику. Провесили её окрест, отождествили. «Подъём переворотом», живущий, видимо, на трёх мощнейших «семьдесят седьмых», превратившихся в таковые из цилиндрических урн, случайно скопившихся в этом месте в группу. (Эти железные урны наставили на бульваре незадолго до Зарницы, переворачивающиеся на железных рамках обрезки труб миллиметров трёхсот-четырёхсот в диаметре; до них город украшали чудовищные сооружения из железобетона, похожие на облупленные с тупых концов и выеденные яйца в подставках.) Ладно, хорошо. Нанесли гитику (буквой Гамма с предстоящей двойкой (двойная система) трижды подчёркнутыми (на трёх артефактах) со знаком вопроса (требует подтверждения)) на маршрутную «генштабку», расставили со стороны прихода вешки. Тут дяхан по собственному почину вызвался подойти и обозначить жерло. Подошёл, посыпал в воздухе толчёным мелом из пакетика. Мел прилип, вращение внешнего вихря окрасило жерло во всей красе. Труба оказалась знатной, здоровенной, под осевым стволом в ней можно было стоять не пригибаясь, макушкой не достать. Висела труба «подъёма» очень низко, пара дециметров от почв и асфальта. Ладно, хорошо, можно было обходить гитику и продолжать маршрут («Сквозняк» был ещё не открыт). Но тут дяхан вдруг просто шагнул в трубу, не слушая негуляевские вопли диким шёпотом вослед. Приступочкой пройдя её (с почти стовосьмидесятиградусным по вектору гравитации у противоположного края переворотом), дяхан обсыпал мелом и порог, замыкающий «подъёмы» с противоположной стороны, крикнул, что «трамплин» рабочий, и, и «прощайте» не сказав, нырнул учёной своей головушкой вперёд в никуда. Только зад его и видели. Никто и не дёрнулся, только хором блякнули. Налицо было самоубийство, но устав и человеческий понт требовали ждать. Ожидание, разумеется, было безнадёжным. Негуляев дал ожиданию час настояться, потом велел своим табанить, какой уж теперь маршрут, с похоронкой в составе. Обозначили «трамплин» ещё и именной вешкой, и отступили – примерно так, как пришёл сюда сегодня Набис, мимо пожарки и по срезке к Простоквашино. И только уже в комендатуре, сдавая отчёты, узнали, что, оказывается, пройдя «трамплин» Матюгальник мало что не погиб сразу, а успел ещё и дать о себе знать. Посредством голосового одностороннего контакта в матюгальник. Время сверяли специально – другая группа, по совершено другому заданию шедшая по Первомайской к городской поликлинике (там примерно, где гулял нынче утром под телекамерами Блинчука Папаша) на границе Комсомольского парка услышала усиленный мегафоном голос именно в минуту прыжка самоубийцы в «трамплин». По прямой, через парк и госпиталь, от Первомайской до Толбухина семьсот двадцать метров, но так сложились обстоятельства и воздушные зеркала в тот день, что слышно дяхана было отлично. «Я над улицей Толбухина! – чётко и спокойно говорил в мегафон он. – Вижу таблички на домах, ближайший адрес Толбухина два! Нахожусь в состоянии невесомости! Я примерно на уровне четвёртого этажа над дорогой! Опереться не на что! Вижу полностью территорию госпиталя! Сообщите командованию и капитану Негуляеву! «Трамплин» с перекрёстка Ватутина – 9-го мая выбрасывает в точку на уровне четвёртых этажей над улицей Толбухина! Наблюдаю под собой сухие места, наблюдаю признаки тяжёлых мест, наблюдаю танк бортовой номер 302, застрявший дулом в окне пятого этажа дома номер четыре! Наблюдаю на танке флажок спасательной службы!.. Меня поднимает над крышами! Отбрасываю снаряжение, пытаюсь спуститься! Повторяю, «трамплин» с перекрёстка Ватутина выбрасывает на Толбухина, на уровне четвёртых этажей! А-а-а-а-а!» Выплыл дяхан из невесомости и сверзился, и гадать нечего. Может с земным ускорением сверзился, может с ускорением неизвестной природы, в сухую тень разбившись… Ладно, хорошо. Дали ему какую-то настоящую боевую медаль, между прочим. С большой научной пенсией жене купно. И правильно, решило общество. Хотя и самоубийство это было, конечно. Учёные срывались гораздо чаще, чем нормальные люди.
