«Шишига» вывернулась из дворов налево, на собственно Волгоградскую, внешнюю северную улицу города. По ней можно было проехать полкилометра почти до поворота к стадиону. Машина гудела негромко, слышно было, как вертится руль, переключаются скорости, как Харон стучит тыльной стороной ладони по потолку кабины в порывах каких-то специфических водительских чувств. Сопровождаемые молчали, стараясь смотреть по сторонам, не вертя головами. Периферийным, главным трекерским зрением, Набис видел, что рвотный прапорщик не раз и не два обращает прицельное внимание на него, Набиса, нанося, видимо, воображаемые элементы мишени на силуэт нового, свежо и остро пахнущего врага. Рвотный, видимо, неплохой боец, но дурак кромешный. Скурмач.
У Простоквашино (недостроенного квартала номер 36) Харон притормозил и стукнул в крышу кабины. Набис откашлялся. Накидку бы достать. Да у этих же нет накидок…
– Товарищ полковник, товарищи офицеры и прапорщики, – сказал он гидским голосом. – Тридцать шестой квартал. Впереди степь. Угол жилмассива. Здесь «нейтралка» расширяется, и в ней меняется климат и время. Сейчас мы въедем в очень большое воздушное зеркало. Это такой барьер, объективный, не фокус-покус. – Они глазели на него с одинаковыми выражениями. Даже нет – с одинаковыми лицами. Набис опустил глаза. – С той стороны другое время дня и дождь, – продолжал он. – Оставайтесь спокойными. Место, где обсохнуть, будет в конце, куда мы едем. Но не это главное. – Набис поподбирал слова. – Дальше по дороге мы можем встречать смуг… э-э… нелегальных посетителей Зоны. Практически все они местные жители. Мы едем по приглашению, товарищ полковник, призываю держать себя в руках. Иначе просто мы попадём в боестолкновение. Все, кого мы можем здесь встретить, вооружены, и все очень нервные. И все хорошо стреляют.
– Кругло говорит, а? – сказал Шульцев с точно выверенной истеринкой. – Ты на кого работаешь, контрактник, кто тебе платит? Куда повернёшь оружие? Фокус-покус у него тут…
– Шульцев, отставить, – не повышая голоса произнёс Блинчук. Нет, он явно не кабинетный полковник. Тип не проверяющего, а делающего. – Значит, воздушное зеркало, дождь и нелегалы соответственно… Ну, пусть так. Проводник, и мы точно кого-нибудь из нелегалов встретим?
– Мы можем встретить, – ответил Набис. – Я предупреждаю на всякий случай. И, товарищ полковник. У нас не говорят «проводник». Либо проводила, либо проводной. – Он потряс перед собой ладонью, ища объяснение. – Ну местная такая специлизация.
– Как-как? – переспросил Коростылёв.
– Специлизация. Неправильно сказал?
Коростылёв мгновение помедлил, глядя вверх.
– «Специфика», если коротко.
– Короче, «проводник» – задевает, – сказал Набис непримиримо. – В Зоне вежливость ценится. Со всем уважением. Но это надо всем помнить.
Блинчук выругался. Засмеялся.
– Познавательно сегодня, аж до колик. Проводной так проводной.
Глызин фыркнул.
– Который раз я сюда приезжаю, а ничего такого не слыхал… Ладно. Именно местных, —Блинчук выделил «местных», – нелегалов? Мы встретить можем?
Вряд ли военных трекеров успели оповестить, что их начальник по «нейтралке» кататься поехали… Но рисковать Набис не хотел. Спрос с проводилы. И он сказал значительно:
– Могут быть и служащие по контракту. И даже кадровые военные. В своё свободное время.
– Коростылёв, слыхал? – сказал Блинчук со смешком.
– Так точно, – откликнулся майор. – Соответствует сведениям.
– Так, группа, ладно, слушай мою команду, – сказал Блинчук. – Любые действия по пресечению нелегального тире браконьерского посещения Зоны приказываю заранее соответственно отставить.
Его группа почти в унисон ответила «есть», и не Набис, а сам Блинчук шарахнул кулачищем по кабине. Харон громко передёрнул рычаг, «шишига» въехала в стоящее здесь огромное зеркало, в дождевой сектор Собачинской дуги «нейтралки».
Сопровождаемые одновременно и одинаково, не хуже, чем десять секунд назад, ответили вместе «есть», выматерились. Дождь сразу стал стеной, солнце за тучами из зенита соскочило на три часа дня. Набис опять сдержал желание достать из рюкзачка и накинуть целлофановый плащик. Неудобно. Как-то не по-русски бы это было. А скурмачу-полковнику предлагать вместе накрыться – тоже не хотелось. Западло. Хотя… С майором он бы поделился, пожалуй.
– Куда же вся эта вода девается? – спросил, отплёвываясь, человеческим голосом Блинчук.
– В ливнёвку, – ответил Набис и успел показать пальцем, а Блинчук успел заметить решётку слива, жадно глотающую чистые потоки. Асфальт улицы был чистейшим. Даже грязь была чистейшая, промытая в ста водах, блестела, как новенькая. «Шишига» перевалила через обочину, юзанула левым штирбортом, выбираясь на пустырь, и принялась, страстно, прирыкивая, гудя, преодолевать холмики и ровики пустыря на месте старого госпиталя. Хватко цепляясь колёсами за битый кирпич в мокрой земле, за остатки асфальтовых дорожек и тротуаров. Все замолчали, вцепившись в подлокотники.
– А из ливнёвки куда? – спросил Блинчук, когда перестало кидать.
– А это вопрос к учёным.
– Хэх! – сказал Блинчук и замолчал.
– Не вопрос. На сухой стороне испаряется, – сказал вдруг прапорщик Глызин.
Машину тряхнуло на рельсах. Группа снова схватилась за мокрые гладкие подлокотники. Харон форсировал потерянный для мира астраханский отрезок Приволжской железной дороги. Впереди, небрежно умелой рукой в три движения брошенный широкой кистью белой тушью на мокрую тёмно-серую бумагу, вставал исполинский четырёхэтажный корпус управления городской котельной. Над ней реяли в дождливой дымке две трубы. На пустой автостоянке перед фасадом управления Харон развернулся, тщательно прицелился и ювелирно проехал между штабелями бетонных плит, нештатно, но надёжно перекрывающих въезд во двор управления «не через КПП». Сопровождаемые аж встали на кузове, глядя, сколько сантиметров от борта до плиты, хлопнули короткой очередью сиденья кресел. И тут же встретили первого нелегала. Это была баба. Простая русская баба.
Баба возвращалася с далёкого выхода. Набису было это ясно так же, как простая водка. Набис знал эту бабу. В палаточном лагере «Беженск» все всех знали, но уж всех знали все доподлинно – в Зоне. Звали бабу тётя Алиса, кличка у неё была Рыбачка, а фамилия Рыбакова, на Земле работала она главным кассиром в сельсовете, погибли у неё в Зарнице и дочери, и муж, а выжил лишь юный зять, страдавший от рака с до-Беды. Американцы сказали ей, что есть надежда пролечить парня в Германии бесплатно. Там, мол, лечат, там, мол, такие выживают, долго живут. И тётя Алиса собирала, ништячничая, деньги на взятку, но не для немцев-врачей, а чтобы вывезти зятя из карантина. Стоило это на вчерашний день пятнадцать тысяч долларов у браконьеров с ериков по-над речкой Стёпкой. Две здоровых «радуги», что тётя Алиса несла сейчас на коромысле в двух авоськах, у Петровича стоили по сто пятьдесят штука, а на внешней границе Предзонья, на Царёвском, например, КПП – до двухсот в погожий день. Выгода! Тётя Алиса была в ОЗК, голова её была повязана пиратски капроновой косынкой, прокатный 47-й тяжело пригибал тётю Алису к поверхности планеты, неправильно вися на груди. Увидев машину, она спокойно и безразлично уступила дорогу, подождала, пока механизм проедет, и двинулась себе снова, продолжая путь, начавшийся не менее, чем вчера утром. К вечеру она вернётся в лагерь, сдаст автомат бомбиле (сверхсрочнику старшине Палкину, скорее всего), отберёт у него залог, который он вечно норовит зажилить, дойдёт до палатки, накормит зятя и приберётся за ним, а потом, не раздеваясь, упадёт на койку, канув в тот сон, что сильнее смерти. А послезавтра отправится пешком за тридцать километров сбывать ништяки… Все на кузове, свернув головы, смотрели ей вслед. Харон вильнул к складам, тётя Алиса скрылась из виду за ребром здания управления, и тут вдруг майор Коростылёв сел прямо и начал сквозь зубы материться, шипя и сплёвывая, и никто его не останавливал, пока Харон не притёрся у эстакады складского ангара и не заглушил мотор, и даже тогда Коростылёва никто не остановил, он утих сам.
