Гобзиков переложил удочку из правой руки в левую и сказал:
– Я слыхал, иногда настоящим рыболовам, ну, фанатам этого дела, попадаются странные рыбы. И вроде бы эти рыбки... они, если их взять в аквариум, они удачу приносят...
– Экие чудеса. – Я был настроен вполне скептически.
– В мире вообще полно чудес, – сказала Лара, – просто люди не всегда их видят. То есть не всегда их хотят видеть. Просто так нас с детства воспитывают...
– Как так? – спросил Гобзиков.
– Сначала каждый Новый год травят Дедом Морозом, а потом оказывается, что это сосед по лестничной клетке. И ты перестаешь верить. А когда в чудеса не веришь, то и не замечаешь их совсем...
– Ну не знаю, – отвечал Гобзиков. – Может, чудес и много, конечно, но я лично ни одного в жизни не видел. Сколько ни старался, а не видел. Хотя нет, видел...
У Гобзикова стало клевать, он не вытерпел, подсек. Ничего. Поспешил.
– Я же говорил, лучше с ватой насаживать, – сказал я.
– С ватой попсово.
– А так все объедают. А ты тормозишь...
– Да ладно с ним. – Гобзиков положил телескоп на землю. – Пусть живут. А тут хорошее место. Летом купаться, наверное, можно. Можно?
– Можно.
– А в этом году у нас бассейн будет?
– Будет, – ответил я Гобзикову. – В конце мая месяца Зучиха обещала, поплаваем с неделю, наверное. Я люблю бассейн...
– А я нет. У меня от него аллергия. Кожа облазит. И хлорка... Я боюсь хлорки. Лар, а ты чего-нибудь боишься? – спросил неожиданно Гобзиков.
Лара кивнула.
– А чего именно ты боишься? – спросил уже я.
Лара не ответила. Это меня почему-то разозлило. А чего она все время отмалчивается? Спросишь чего-нибудь – молчит. Спросишь еще раз – все равно молчит. И глаз не видно. Я тоже молчать могу, когда молчишь, гораздо умнее выглядишь. Нет, я не думал, что Лара молчала оттого, что хотела выглядеть умной. Не поэтому. А почему, я не знал. Так вот, эта очередная отмолчка меня почему-то разозлила. Немного.
– Ну, хорошо, – сказал я, – а чего тебе не нравится? Какую вещь ты считаешь самой... ну, самой плохой?
– Я баклажаны жареные не люблю, – влез Гобзиков, – просто терпеть не могу. А мать, наоборот, их любит. Жарит их два раза в неделю, а меня тошнит просто от их запаха...
– Ну, так скажи ей, – посоветовал я. – Матери. Скажи, что ты не любишь баклажаны.
– Да ей ничего нельзя сказать. Баклажаны нам ее знакомая присылает, они у нее сами растут, бесплатные, короче. А мы их всю зиму едим и едим. А я их с детства ненавижу...
– Я считаю, что самая худшая вещь в мире – предательство, – сказала Лара как бы между делом, тихо-тихо. И бросила в воду кусочек глины.
– Ну, да, – сказал Гобзиков. – Предательство – это лажа...
– Это не лажа, – сказала Лара. – Это то, что нельзя... трудно очень... пережить.
И я подумал, что Лару, наверное, здорово предали. Киданули по полной, от этого она такая нервная и неспокойная. Или чересчур спокойная, не знаю. Но что-то было у нее там, в прошлом. Нехорошее.
Лучше не спрашивать.
Хотя у всех в прошлом чего-то есть. Вот взять Гобзикова, человеку совсем мало лет, а он уже вешался...
Тьфу ты, в самом деле привязалось.
– Клюет! – зашипел Гобзиков.
Я подсек.
Это был здоровеннейший бычок. Не бычок, а настоящий бычило, он повел в сторону, как настоящий окунь-горбач. Обычно бычки ведут себя скромнее, вываживать их – все равно что палки из воды вытаскивать.
– Ого! – воскликнул Гобзиков.
Я подтянул бычка к берегу. Леска у меня была тонкая, японка, с такой надо бережно обращаться. Положил удилище на траву, спустился к воде, вытащил быкана на глину. Схватил его, но этот гад был весь в слизи, к тому же он умудрился цапануть меня за палец. Я взмахнул руками, провалился в глину правой ногой и плюхнулся. Лара с берега засмеялась. Бычок, конечно, оборвал леску и удрал.
Гобзиков спустился вниз и выручил меня.
Я немножко поругался, а потом собрал сушняка, развел костер и стал выпаривать одежду.
– А я однажды в колодец провалился, – сказал Гобзиков, – это было самым неприятным в жизни. Провалился и сидел там пять часов. Думал, что не достанут. Сижу, а потом чувствую, что меня кто-то начинает за ноги щекотать. Щекочут и щекочут, щекочут и щекочут, ну, я думаю, все, водяные за меня взялись. Теперь до смерти защекочут.
Я засмеялся. Лара тоже улыбнулась. Гобзиков продолжил развивать успех:
– Ну вот, я решил, что это водяные меня щекочут, да как давай орать! Орал, орал, а потом меня услышали деревенские мальчишки. И достали.
– Ну и как водяные? – спросила Лара. – Водяных-то видел?
– Нет никаких водяных... – вздохнул Гобзиков. – Мне мальчишки потом объяснили, там ельцы просто в колодце были. А водяные – это все сказки. К сожалению. Жизнь неинтересна, как забор...
– Еще хуже, – согласился я. – В ней вообще нет места подвигу, вот как-то раз я хотел совершить подвиг, хотел с парашюта прыгнуть. Не надо смеяться, для меня это подвиг. Я поехал даже на аэродром и уже стал проходить инструктаж, а тут как раз один дед-спортсмен прыгал. И, короче, он по пути на землю преставился, приземлился сплошной хладный труп. И прыжки на целых два дня запретили. А потом я уже не решался больше. Думаю – прыгну живым, приземлюсь мертвым. Так что, Ларис, чудес не бывает. А то, что там некоторые говорят, что они бывают, да только не в нашем мире, – так это все фигня. Тут сплошные противоречия. Вот взять Егора.
– Меня?
– Да, тебя. Вот типичный пример противоречия. Он верит в некую условную Страну Мечты и не верит в водяных.
– Я верю... То есть...
– Вот видишь, – разочарованно протянул я. – Вчера был готов повеситься, а сегодня уже задний ход врубает...
Лара подмигнула мне – чтобы, значит, лишнего не булькал.
– Я не врубаю... – запротестовал Гобзиков. – Я просто...
– А чего тут стесняться? – спросил я. – Надо всегда смотреть в глаза правде. Надо всегда говорить – да, я вешался. И что из этого? Так ведь, Егор?
– Ну, не знаю...
– Водяные есть, – сказала Лара.
– Брось, Лар, сказки рассказывать, – усмехнулся я. – Знаем мы. Мы все знаем. Водяные есть. Но только не в России. И не водяные, а ламантины
[8]
. И их количество сокращается, потому что вода теплеет.
Я рассмеялся.
– Почему сказки? – пожала плечами Лара. – Водяные – это правда.
