Майданов запнулся, на висках вздулись и запульсировали синие
вены. У него был вид человека, горло которого сжали невидимые пальцы. Он с
великим усилием вздохнул, сказал хриплым измученным голосом:
– Мальчик… Здоровенький, крепенький… Это ребенок…
Просто ребенок… Если хочешь знать такие мелочи, то да, он… с черной кожей…
Бабурин ответил, не задумываясь:
– Ну вот и сказал! А то телился. Нам же интересно,
чудило!
Майданов перевел дыхание, глаза все еще трусливо бегали по
сторонам. Лютовой заботливо подвинул в его сторону вазу с сухариками.
– А варенье в самом деле великолепное, – сказал
я. – Просто чудо, как вы его умеете… ну, чтоб и запах, как будто только
что ягоды с куста!
Анна Павловна вынырнула из проема, перевела дыхание так, что
могла бы выдуть всех через перила. Майданов трясущимися руками взял сухарик,
тут же уронил в чашку с чаем.
Бабурин сказал поучающе:
– Для нас, интер… интернецу… наци… О, черт, интер-наци…
в общем, для нас, общечеловеков, по фигу, черный или белый ребенок! Главное –
чтобы болел за «Спартак». Кто болеет за «Спартак» – высшая раса, кто за другие
команды – унтерменши, ни хрена не понимают, рылы поганые.
Лютовой хмыкнул, сказал громко:
– Думаю, что «Спартак» пролетает. Болеть он будет за
бейсбол.
– Или за американский футбол, – вставил Шершень.
Бабурин подумал, рассудил:
– Главное, чтоб не против «Спартака»! А там пусть хоть
за пинг-понг. Или макромой бонсаи тэквондирует.
Майданов перевел дыхание. Пальцы все еще тряслись, но он
заставил себя отпить чаю. Лохмотья расплывшегося сухарика суетливо и беспомощно
вылавливал ложечкой. Шершень придвинул чистое блюдечко, но Майданов сделал вид,
что это очень вкусно, все так и задумано, отправлял все пойманное в рот, только
что не причмокивал, интеллигент должен не замечать промахи соседей, а уж свои –
тем более.
Разговор покатился легкий, без политики. С удовольствием
поговорили о последнем решении московских властей о расширении дорог, это и
юсовцы желают, обсудили перемены в общежитиях московских студентов. Отныне, по
решению мэра, ликвидируются раздельные общаги, теперь будут только совместные.
Даже в комнатах, где четыре кровати, две должны занимать обязательно мужчины, а
две – женщины. Если же в каком институте, к примеру – педагогическом, женщин
намного больше, то мужские места распределять пропорционально: хотя бы по
одному среди трех женских.
– Тогда уж и принимать в пропорции один к трем, –
заметил Майданов, – а то в педагогическом пока что один юноша на двадцать
три девушки!
Бабурин восхитился:
– Я вообще-то больше всего в женщине люблю три
достоинства: лицо и грудь… Но в такой вот комнатке, в падагогическом, гм… это
же сколько у меня перед мордой будет голых сисек?.. И жоп?
Шершень сказал ядовито:
– В жизни каждого мужчины бывают периоды, когда он
абсолютно равнодушен к женщинам. Это первый, второй и третий периоды в хоккее.
Но у тебя еще и футбол! Так что ты от них защищен.
– Ничего, – возразил Бабурин бодро, – то, что
все мы постоянно тянемся к светлому и возвышенному, не мешает время от времени
оттягиваться грубо и примитивно. А дружбу сексом не испортишь. Я вот скажу, это
наш мэр хорошо придумал! И вовсе не из-за торжества общечеловеческих ценностей…
– А почему же? – поинтересовался Шершень.
– А пусть лучше две девки в общаге на одинокого парня
лезут обеими ногами, чем одна с другой забавляются. А в комнатах, где одни
парни, – самец с самцом.
Мы переглянулись. Бабурин Бабуриным, но исхитрился нечаянно
выдать здравую мысль. При нынешнем разгуле гомосексуализма и прочих перверсий,
достижений демократии, это мог быть отчаянный жест как раз блюстителей
нравственности…
– Мэр у нас в порядке, – сказал Лютовой. –
Крепкий орешек. Такого бы в президенты…
– Сожрут, – возразил Шершень. – В президентах
марионеточных стран могут быть только полнейшие ничтожества.
Майданов ощутил момент, когда может вставить и свою
копеечку:
– Почему именно в марионеточных? Почему?.. Это говорит
лишь о развитости демократии, если президент – дурак. И ничего в этом нет
обидного. Вон в США, цитадели демократии, не случайно самый тупой из всех
когда-либо существовавших президентов. И предыдущий был полным ничтожеством.
Помните того вечно улыбающегося красавца-идиота? А этот даже не красавец. Зато
всяк видит, президент – такой же парень, как и он. Сейчас в США демократия
достигла своего наивысшего развития: президент ей не нужен вовсе. Он не
управляет…
– Им управляют? – спросил Лютовой с ехидцей.
– Это тоже в прошлом, – спокойно и с достоинством
ответил Майданов. – Президент в демократической стране, как император у
ацтеков – красивый дурак, олицетворяющий здоровье страны! Но, конечно, он не
правит. Когда проходил срок царствования, ацтеки своего императора приносили в
жертву, а на его место выбирали другого. Мы, демократы, делаем то же самое.
Пусть не так красочно, но так же функционально… Разве это не лучший вариант?
Лютовой рассмеялся.
– Вариант хорош! В самом деле. Во-первых, сразу
становится видно, сколько наворовал! Заодно открывается, сколько наворовали его
министры и прочие семейки. Но, все-таки, кто его сажает на трон? Не простой же
народ, именем которого все делается!
Майданов наморщил аристократический нос.
– Алексей Викторович, – сказал он с мягким
упреком, – ну зачем вы снова про этот простой народ такие нехорошие
слова?.. Да еще повторяете так настойчиво? Словно вдалбливаете… Как-то
нехорошо.
– Ага, не ндравится?.. – сказал Лютовой с
нарочитой злобностью. – А кому понравится, когда вот так в лоб всю
правду?.. Но если мы хотим делать дело, то надо иметь дело с правдой. Если
хотите, истиной. А истина в том, что со средним, сиречь, простым человечком
никто не считается. Ни политики, ни отцы церкви, ни жоп-звезды. Могут в чем-то
ориентироваться на их вкусы, их предпочтения, чтобы быстрее капусту срубить, но
считаться – уж н-е-е-ет!.. Так вот, это к тому, что и мы, иммортисты, считаться
не будем. Подчеркиваю, не мы считаться не будем, а также и мы! Улавливаете
разницу?
– Уже уловили, – сказал за Майданова
Шершень. – Давай, выкладывай, что у тебя там за пазухой…
Лютовой раздвинул плечи и выпятил грудь, глаза сверкнули
мрачным огнем, уже раскрыл рот, но в этот миг все мы услышали крик на площадке.
И хотя я был в самом дальнем углу веранды, крик услышал отчетливо. Все мы, как
стадо испуганных оленей, ломанулись с веранды, толкаясь, почти отпихивая друг
друга, пробежали по ступенькам и выметнулись на лестничную площадку.
Глава 10
Крик стал громче, истошный, нечеловеческий. Дверь в квартиру
Майданова распахнута. Крики, мужской и женские, неслись оттуда, из распахнутой
квартиры. Я не успел заглянуть, оттуда вывалился негр Блэк, весь с головы до
ног в блестящем сияющем парадном мундире, но черное лицо перекошено ужасом,
глаза выпучены, рот как распахнулся в крике, так и остался, только теперь
оттуда уже один жуткий хрип смертельно раненного зверя.
