Вот сегодня. Сегодня я узнала, как остановить стиральную машину, если случайно начал стирать в ней котика. Нет, я не начинала, она потекла просто, но теперь знаю, если вдруг: пауза, слив, через три минуты блокировка дверей отпустит. Заодно поняла, что я особенная не только в политкорректном смысле («особенные дети», слыхали?), но и во всех остальных: у обычных-то людей в фильтре носок и монетка, а у меня скрепка и шариковая ручка. Ладно, ручка в барабане оказалась, но всё равно, всё равно — что рядовой обыватель способен постирать, кроме денег, салфетки, телефона и котика? А у писателей всё непросто, у них духовные скрепки куда ни сунься, на рентген иной раз пойти страшно.
Потом поехала выпить кофе с Юлей, ничто вроде не предвещало — обеденное время, кафе где-то на Пятницкой, — но захожу и понимаю, что это заговор. За каждым столом знакомые юзерпики, и что интересно, они меня тоже все узнают, хотя у меня на одном карта, а на другом заяц, исполненный очей, и если мы с ним похожи, то надо как-то сворачивать физиологические проявления своей женственности, ибо с таким лицом этого нельзя. Оказалось, у них браааанч. Авторский бранч, понимаете? У них бранч, а я две недели должна есть только сырые овощи, потому что латиноамериканской задницей я уже хвастала. И я тут же остро понимаю, как мне повезло: не будь я на диете, разожралась бы на месте до пятидесяти трёх кило, а так у меня всё ещё пятьдесят два и перспективы самые радужные.
Чтобы как-то справиться с огромным счастьем, внесла изменения в рецепт зимнего глинтвейна, исключив из него вино, получился мартовский грог:
♦ всё тот же набор неизвестных миру венгерских пряностей (см. выше);
♦ цедра мандарина, засушенного с Нового года;
♦ ложка коричневого сахара;
♦ вскипятить в трёхстах граммах воды, влить по пятьдесят гватемальского чёрного рома и ангостуры.
Виски не надо, не алкаши же мы, в самом деле. Пить одному.
Видите, видите, сколько всего? И это день ещё не кончился.
* * *
Любящие меня люди точно знают, когда у нас проблемы.
Если другая женщина внезапно говорит: «Я толстая, старая, и ты меня не любишь», — это Знак. Но мне, чтобы понять, насколько всё пустое, достаточно встать на весы, заглянуть в зеркало и в паспорт (женился — значит, любит). Иное дело, когда к мужчине подходит маленький бледный конь апокалипсиса и тихо говорит: «Мне одиноко». Вот это по-настоящему страшно.
Самые большие глупости в жизни я совершила, вырвавшись из любящих объятий и умчавшись в степь с криком «Мне одиноко!». Все трагические последствия таких скачек я могла объяснить единственной фразой: «Мне было одиноко». Иногда ещё — «У меня был трудный период», но так надолго мне редко удавалось ускакать. Дима приучился не спускать с меня глаз в полно- и новолуние, во время лунных затмений и вспышек на Солнце, но в воскресенье случайно отлучился поработать.
Что сказать? С понедельника я больше не пью никогда.
Понимаете, мескаль в непрозрачной бутылке — большое зло. Никогда не узнаешь, сколько его выпито с момента, когда вдруг стало одиноко. Когда Дима вернулся и нашёл меня, и я смогла объяснить происшедшее тремя обычными словами, он поначалу не осознал масштаба бедствия. Кое-что заподозрил, когда я, укладываясь, деловито поставила в изголовье тазик.
Но действительность превзошла даже мои ожидания. Следующий день я блевала, как стиральная машинка, и раздавала обещания Господу и всем, кто желал слушать, что больше никогда не буду пить. К концу дня оказалось, что меня тошнит от любого упоминания об алкоголе.
— А помнишь, как ты случайно убралась в «Своём кругу» и мне пришлось тебя встречать? Что там было — водка?
Я сорвалась с места и стремительно поползла в ванную. Вернувшись, кротко попросила:
— Пожалуйста, не говори больше о спиртном. Пожалуйста, пойди на кухню, спрячь мескаль и помой стакан. Пожалуйста, сходи в магазин, у меня кончилась вода.
— Хорошо, — сказал он и начал одеваться. — Посмотри, пожалуйста, сколько там градусов.
— Тридцать восемь, — сдавленно ответила я и снова метнулась в ванную.
— Я имел в виду погоду!
Но поздно.
Весь вторник у меня не то чтобы болела голова — она выгорала изнутри. Шесть, что ли, различных пилюль не помогли, и только мексидол под утро среды как-то изменил ситуацию. По крайней мере, я пошла на кухню и вдруг сожрала цыплёнка. Знаете, такие маленькие, помещаются на сковороде и зовутся корнишоны. После этого жизнь обрела краски. Я села почти ровно, написала колонку, искупалась, прибрала в доме и даже сожрала ещё одного цыплёнка. Видимо, после одинокого коня приходит голодная лисичка.
И сейчас я сижу в постели, на мне увлажняющая маска, одеяло, ноутбук и котик. В голове удивительная ясность. Я собираюсь пылесосить и гулять.
И даже теперь, после полной перезагрузки, я уверена, что больше не буду пить.
* * *
Если бы пришла фантазия составить честное резюме, допустим, для сайта знакомств, призванное предупредить людей, но всё же продающее, — вы бы что написали?
Много о том думала, но поняла только вчера, пока гладила одежду: «Я человек, который способен потерять карманы на платье и смириться с этим фактом».
Это случилось в какой-то из тёплых европ, побуждающих женщину с утра натянуть абы что и убежать из дому налегке. В качестве милого и неформального у меня было новое платье цвета мёртвой свиньи, свободное, двухслойное, с покойными карманами и широкой длинной юбкой. Я его игриво набросила, сунула ноги в туфли, а руки в кар… но не нашла их. Покрутила вокруг себя подол — сзади тоже нет. Оттопырила на просвет — и внутри не висят. Не было ни их, ни каких-либо следов ночной работы злых гномиков, украдкой перешивающих, например, за зиму летнюю одежду на размер меньше.
Такое случается. Бывает, что их вовсе не приделали. Но по мне вещь без капюшона и карманов — деньги на ветер, поэтому платье я выбирала пристально. Пусть оно не с капюшоном, но хоть что-то. И в Москве они вроде были, значит, исчезли при перелёте.
Дивны дела Твои, подумала я и вышла из квартиры.
Самое поразительное не то, куда они делись — все уже догадались
[2], — а то, что я вздохнула и приняла этот факт. В моём мире карманы могут исчезнуть с одежды, и я буду с этим как-то жить. У меня просто нет другого выхода, и покрупней случались потери, жизнь — боль. А удивляться и вовсе нечему, на моей памяти страны с карт пропадали, не то что.
И это умение адаптироваться к новым обстоятельствам, стойкость и фатализм я очень-очень в себе ценю, но обязательно всех предупреждаю заранее. Люди могут быть не готовы — а у меня всё так.
* * *
Из тех, кто восхищенно говорил «ну ты и чудовище/змея/ведьма», можно составить небольшое сельское кладбище — маленькое, печальное, с ивами; при том, что с первого взгляда очевидно, какой я зайчик. Объяснить этот феномен я могу лишь тем, что людям льстит дружба с драконом, и даже если на рукаве у них пригрелась маленькая желтоглазая ящерка, ей придумают ядовитые когти и реактивный выхлоп. Совершенно не возражаю против чужих игр с собственным самолюбием, но проигрываю почему-то всегда я. Самостоятельно себя запугав, ближние начинают обращаться со мной соответственно: надевают асбестовые перчатки и объявляют военное положение, с бесчинствами, насилием и полной отменой женевской конвенции. Поскольку их здесь скоро обманут и обидят, многие спешат сделать это первыми. Иной раз даже не успеваю заметить, как так вышло, а уже вокруг смерч и огонь, и я стою посреди, оборванная, об одном носке и с обезглавленной куклой в руках. И мне говорят, что голову ей оторвала я.
