* * *
Невозможно отделаться от ощущения декораций, выполненных с нарочитой недостоверностью. На площадь Бялик неожиданно уронили ночь. Ещё полчаса назад здоровенный длиннолапый щенок случайно упал в пруд с кувшинками, а потом носился вокруг, отчаянно скользя на мокром мраморе, — и вот уже темно. На крыше выключили тяжёлый гроул — он вроде бы неуместен в кремовых домиках, но тут каждый день в это время играют метал. Женщина кормит котов, мужчина присел покурить травы, я пишу. Возле воды две парочки и одиночка, голоса приглушены, как на сцене, будто изображают шум толпы традиционным театральным способом (повторяй «чтоговоритькогданеочемговорить»). Все — привычные фигуры, подчёркнуто не обращающие внимания друг на друга. У каждого своя роль, каждый работает своё пятно в пейзаже, будто нам заплатили, чтобы мы создали состояние этой площади — для невидимого зрителя или хозяина, не знаю.
По ночам я вижу сложные сны, полные вычурных кошмаров; к ним невозможно относиться серьёзно — настолько они искусственны. Я вхожу в картины, которые умножают умирающих котиков в геометрической прогрессии; в человеческих головах заводятся подселенцы, источающие в темноте фосфорное сияние; стены приобретают вязкость и глубину. Ощущение нереальности пронизывает ночь, день и снова впивается в вечер, как острая тонкая спица. Ни таких снов, ни такой жизни не бывает на самом деле, я это знаю точно. Иду по узкой улице за рынком и на всякий случай трогаю стены — нет, этот камень определенно есть, он старый, тёплый и шершавый. И этот жасмин пахнет сам собой без обмана, и фонтан звучит как надо. Кажется, на самом деле не бывает только одного — меня, а всё остальное прочно, надёжно и всегда здесь было. Если изъять из пейзажа эту единственную недостоверную фигуру в мятых кружевах, всё встанет на свои места и обретёт естественность: и неожиданная ночь, и парочки возле воды.
* * *
Вместо марта у меня теперь май: начало весны прошло в постоянном ужасе, но к её концу тревога за кота стала привычной, и я снова научилась выходить из дома для бессмысленных прогулок.
Сосчитала, что в мае исполнилось семь месяцев с тех пор, как ко мне в последний раз прикасались косметолог и парикмахер. Поэтому с трепетом расспрашиваю всех, насколько подурнела. На моих близких можно положиться: подруга сказала, что вид измученный и голодный, а Дима — «бледная, будто тебя запирают в шкафу». Я сразу успокоилась, потому что таков, собственно, мой естественный облик. Если на мне однажды появится румянец, это будет означать, что я попала в руки неопытного танато-визажиста (запретите ему!).
Ещё в мае исполнился ровно год с тех пор, как я не пью алкоголь. Жизнь не обеднела, но отчётливо отличается от многих других жизней, идущих параллельно. Все могут пить в жару белое вино с водой, пробовать коктейли в случайных барах, переходить на «ты» без напряжения. Я же рассказываю каждому свою прохладную былину об отравлении и остаюсь на большое «Вы» с новыми людьми, собаками, тёплым тель-авивским воздухом и даже, кажется, со многими из тех, с кем раньше была близка.
Впрочем, пока писала предыдущее предложение, меня облизали две собаки. Но это не сделало нас родней.
И ещё в этом мае — конкретно сегодня — я искупалась впервые за несколько лет. Объехать четыре моря, пять месяцев прожить у воды, когда берег видно от калитки, и ни разу не зайти глубже, чем по щиколотку, — это чуть больше, чем случайность.
Для меня погружение в солёную жидкость немного бессмысленно, я не умею плавать, но сегодня явилась на пляж, скинула платье и влезла. Посидела немного у берега и в некотором недоумении вышла. Тепло. Мокро.
По возвращении семь раз позвонила мужу, чем несказанно удивила его и себя, потому что в среднем делаю это раз в неделю под давлением изнуряющих обстоятельств.
Написала редактору письмо, переполненное нежностью, насколько это возможно для человека с парализованной способностью транслировать тепло, — то есть очень вежливое и с извинениями.
Объяснилась в любви одному мужчине, случайно.
И, как было сказано, дала двум собакам облизать левую руку.
Следовательно, по сумме признаков я нахожусь в глубоком шоке, откуда и пишу.
Я чувствую вот что:
♦ вдруг обнулились почти три года, прошедшие между последней водой на Банана-бич и сегодняшней. Точно, как тогда, я шла, путаясь в длинной юбке и хихикая после «Лонг-Айленда», который в пляжной кафешке весьма убедителен, — так и теперь, только на трезвую голову, мне легко;
♦ смылось всё тягостное и вязкое, что случилось за это время, а случилось многое;
♦ смылись чужие страхи, навязанное чувство вины и лишний возраст;
♦ постоянное чувство незащищённости никуда не делось, но я могу теперь разделить его с другим человеком;
♦ и я готова, пожалуй, перейти с кем-нибудь на «ты».
Весна тут похожа на московскую тем, что неотвратима, как смерть. Здешний год тоже переламывается, и после этого ни шторм, ни ночная сырость уже ничего не могут изменить. Вчера был дождь, озеро Кинерет не наполнилось, а Рамат-Ган затопило, но ничего уже нельзя поделать с розовеющим небом и нежностью, которая поселяется в теле. Жить в радости трудно, она кипит в крови и требует — а чего требует, сама не понимает. Поднять дозу? Увеличить концентрацию? Ускориться? Но никак невозможно повлиять на течение времени, нужно проживать эти вечера один за другим, в беспомощности, не имея возможности что-то с ними сделать — ни накопить, ни отложить. И даже потратить их так, как они того заслуживают, затруднительно. Я всегда хорошо понимала Симора — и почему он кинул камнем в Шарлотту, и почему не пришёл на собственную свадьбу, и почему застрелился. Когда красоты и счастья больше, чем можешь пережить, это опасней, чем горе. От горя хочется поскорей избавиться, а за красоту сколько ни хватайся жадными пальцами, она проходит — по тебе, сквозь тебя, мимо, — и ничего поделать нельзя, кроме как уничтожить её или себя. Влюблённые выживают только потому, что секс даёт иллюзию обладания. Но когда закат, оттенок моря, запах воды и цвет песка — как спастись?
* * *
Идём с дружочком по Яркону, вдруг из пустого окна высокого первого этажа медленно выплывает голубой шарик. Опускается на землю. За ним розовый. Жёлтый. Снова розовый.
Мы с другом вступаем практически хором.
Он:
— Какой хороший знак!
Я:
— Интересно, а следом сиганёт младенец?
Безусловно, невротику всё — знак. Но каждому свой.
Поняла, что, когда моя жизнь наладится, начну рисовать, и обязательно — Тель-Авив. Пойду на курсы, пусть научат изображать перспективу, а с остальным я справлюсь. Правда, не могу провести прямую линию даже с линейкой, но здесь везде округлый баухаус, а уж циркуль Дима мне найдёт. Пока не определилась, буду ли рисовать, как Реувен Рубин, яркими пятнами, или ограничусь графикой.
Поделилась планами с друзьями.
