Это был год великого перепросмотра, когда пришлось взять буквально каждую мелочь, повертеть в руках, определить на новое место или выбросить.
Это был год ранящих утрат, каждая из которых освобождает.
Это был год, когда меня выносили из огня на руках и когда оставляли в беде.
Это был год маленькой и большой щедрости — много было дано и многое отдано.
Это был год долгих слёз.
Это был год большого покоя, когда время исчезает на недели, и большого беспокойства, когда оно дробится на чечевичные зёрна, смешанные с пеплом.
Это был год усилий, значительно превышающих мои возможности (до того такое случилось только дважды), и год сногсшибательной лени.
Это был год, когда люди открывались мне, как никогда и никому, и так же обескураживающе отвергали.
Это был год аскезы, оставивший меня без алкоголя, чёрного чая и кофе, и год удовольствий.
Это был год, который я никогда не забуду и не перепутаю с другим.
* * *
На Алленби встретили рассыпающегося старца в белой кипе. Он, с трудом сгибаясь, подбирал с тротуара визитные карточки проституток.
— Конкурент! — возмутилась я, потому что собираю эти карточки уже пятый год.
— Не, он явно не коллекционер, — авторитетно сказал Дима.
— Клиент? Надо же, — я восхитилась, — молодец какой.
— Нет же, у него выражение лица однозначное, он из соображений морали их подбирает.
— А вот не надо думать о людях плохо. Мы не должны безосновательно сомневаться в его возможностях. Зачем ты его обижаешь — а вдруг…
Идём по набережной от Гордона, вдруг Дима говорит: «Оооо». Впереди гарцует чёрная девица, у которой ноги начинаются приблизительно там, где у меня грудь.
— Невероятная, — соглашаюсь я.
— Между прочим, это парень, — уточняет Дима.
— Что?! Так надо… бежать! Догнать! — Я делаю рефлекторное движение, но Дима успевает меня перехватить.
— Он неподходящей ориентации, — объясняет корректно.
— Не может быть! — Хотя по походке очевидно, что может. — Такая красота и мимо, а?
Между тем парень, отчаянно вертя попой, переходит дорогу под носом у грузовика — победоносная женственность как она есть.
На рыночной площади по пятницам всегда играл барабанщик — прелестный, русоволосый, с обнажённым мускулистым торсом, поблёскивающим от пота. Играл божественно. А тут проходим мимо, сидит некто в майке и бейсболке, стучит невнятное.
— Мальчик! — вскрикиваю я. — Где тот мальчик?!
— Это он и есть, — отвечает Дима. — Просто оделся.
— А почему играет паршиво?
— Просто оделся. А играет как всегда.
А видели бы вы его полуголым — какой силы был музыкант!
Стою на светофоре возле Банана-бич и думаю о смерти — как обычно, когда выдаётся свободная минутка. Во-первых, самурай обязан всегда помнить о смерти, а во-вторых, должен хоть кто-нибудь в этом жовиальном городе сберегать капсулу печали, спрятанную в фальшивом зубе мудрости. Но тут загорается зелёный, навстречу дорогу переходит огромный блондин с татуировкой на передней дельте, и я чувствую, как у меня делается совершенно счастливое лицо.
И мы с ним, с лицом, идём купаться, а по дороге я думаю, что была бы невыносима, если бы обладала только одним из этих свойств — или постоянно думать о смерти, или превращаться в мягкое мороженое при виде огромных блондинов. А в среднем, так и ничего получается, почти приличный человек.
Вообще же местные мужчины интересны тем, что каким-то образом соединяют расслабленную доброжелательность и страсть, с ними как-то успокаиваешься, но не засыпаешь.
Посреди бульвара Ротшильда девушка рыдает на груди у некрасивого парня, умудряясь сохранять некоторую дистанцию — отстранившись телом, но припав головой. Он, с выражением мучительной неловкости на лице, обнимает её на вытянутых руках, и я понимаю, что так, видимо, выглядит френдзона.
Выхожу с утра из дому в костюме для кормления соседских кошек: розовый балахон из последней коллекции младшей горничной Стеллы Маккартни, естественный эффект мятой ткани, сиськи в положении «вольно», срам прикрыт очками в пол-лица. И тут в наш переулок имени Чуда Сиона сворачивает какой-то парень типа Сабониса в лучшие годы. Я резко останавливаюсь и начинаю ныть:
— Ааааа, стоит одеться, как тель-авивский бомж, и внезапно появляются двухметровые мужики.
— Не переживай, — говорит Дима. — Он бы всё равно не заметил — до длинных медленно доходит.
— Я бы подпрыгивала! Баскетболисты же включаются на мячик и автоматически делают дриблинг.
— Опомнись, ты замужем.
— Я потому и замужем, что вовремя подпрыгивала. Которые мышей не ловят, те в девках сидят.
Всё хорошо в этом городе, кроме средне мужского роста 178 см, альтиметр мой привычно настроен выше, я ищу глаза на уровне ста девяноста, а вижу только краны, маяки и минареты.
Лучший наркотик этой страны — морская соль, слизанная с юного загорелого плеча. Лучший вид на этот город — на берегу, где носятся мальчики с тонкими сухими мышцами, сформированными не многочасовым потением в спортзале, а просто жизнью — бегом, плаванием, работой, хорошей едой и любовью. Светлокожие женщины рядом с ними начинают сиять, а смуглые превращаются в змей. Им не нужны гарантии — ни верности, ни общего будущего, ни детей, — им только нужно, чтобы кто-то разделил и удвоил их радость жизни. Они валяются на солнце, не боясь умереть от рака, носятся до изнеможения, не прислушиваясь к сердечному ритму, едят горячий хлеб, не думая о весе. Ни о чём не тревожатся, потому что и через полжизни (для них — десять или пятнадцать лет) в их телах будет гудеть сила. Земные воплощения бессмертия, вечность в миниатюре, счастье в разлив.
Женщины красивы так, что каждая выглядит подарком и благодарностью — будто её специально делали, чтобы порадовать Бога. Они уверенные и сильные, и даже совсем девочка точно знает, что может протянуть руку и опереться — мужчина не ускользнёт и не растеряется, обязательно подхватит, не этот, так другой.
«— О чём тебе разговаривать с этим мальчиком?!
— Разговаривать… Точно, можно же ещё разговаривать!»
Но лучше всё же слизывать соль.
Сегодня вечером я шла вдоль берега, у нас слегка похолодало и от воды наконец-то запахло морем, а не сыростью. Ветер раздувал длинное красное платье и наполнял меня радостью. В такие минуты каждая женщина сама себе и Ассоль, и алый парус — она полна надежд и уверенности в том, что сможет их осуществить. В эти минуты нужно остановиться и запомнить себя — именно сейчас ты живая, настоящая и непобедимая. Кто бы ни злился на тебя, он ничего не может сделать с той силой, которая в тебе есть. Только о ней и нужно беспокоиться, только её и беречь. Ты ветер, ты парус, ты сама жизнь.
