Но выпутывался из сна тяжело, как из липких сетей. Слышал какие-то отдалённые голоса, слаженное хоровое пение, однако увещевал себя, что всё это снится, что рядом никого нет и быть не может, есть время поспать ещё, пока не открыл глаза и не увидел в окошке отблески огня. Красные сполохи плясали по бордовым войлочным стенкам кунга, создавая впечатление пожара, и это подстегнуло Терехова. Он наконец-то выдрался из тягучей смолы сна и первое, что обнаружил, — от неудобной позы заклинило шею.
На улице была темнота, но в полусотне шагов от кунга, на зелёной проталине, горел большой яркий костёр, и поодаль от него отблёскивали фары и стёкла машин. И ещё вроде бы мельтешили фигуры людей. В общем — типичный стан организованных и опытных туристов. Все иные сидят без костра или приходят клянчить дрова, выменивая их на спиртное. Кого могло принести в такую погоду и время, когда туристический сезон вроде бы закончился: на перевалах гололёд, на дорогах слякоть, реки от дождей разлились...
Терехов напрочь заспал долгий разговор с Репьёвым и вспомнил о нём, когда, шаря в потёмках, наткнулся на забытую им фляжку со спиртом. И сразу ожгло: а ведь Жора глубоко несчастный человек! Бесконечно влюблённый и безутешный, он приезжал сюда, чтобы обрести хоть какую-нибудь надежду. Через себя переступил, всю истории отношений рассказал — и всё, чтобы он, Терехов, договорился с Ландой о встрече, поскольку сам добраться до неё не может. И не потому что боится какого-то шамана; видимо, отношения у них такие, что нельзя нарушать границы среды обитания. Жить в замкнутом пространстве одного плато — это всё равно что в городской квартире, когда семья разваливается и появляется множество самых разных претензий. В общем, нельзя дышать одним воздухом, если людей уже ничто не связывает. Возможно, поэтому Репьёв и рыщет по плато в полнолуние, дабы перехватить возлюбленную на нейтральной территории.
Надо завтра же с утра поехать к ней на командный пункт! Заодно проверить, найдёт ли он дорогу, не подействует ли на него заклятье шамана! Эта мысль взбодрила Терехова, но следующая, беспокойная, захрустела в мозгу вместе с шейным позвонком: где кобылица? Как бы случайные гости её не отогнали! А то съездишь... Не нашли другого места, где стан поставить!
Романтически настроенные, самые смелые, пьющие и непьющие туристы, оказавшись в зоне покоя, с наступлением пугающих сумерек начинали испытывать беспокойство и жались поближе к любому обитаемому месту. Темнота наконец-то вразумляла, что они ночуют на кладбище и что тут ночью возможно всякое, да ещё подогревали друг друга ходившими на Укоке страшилками и слухами. Бывало, что нагоняли на себя такого ужаса, что в поисках защиты прибегали к топографам. Те, кто привозил с собой батареи пива или водки, храбрились, но к утру от того же неуёмного страха выпивали все запасы и потом страдали синдромом похмелья без всякого мистического участия духа плато Укок.
Терехов нащупал выключатель, зажёг ночник и стал обуваться. Лошади человеческих духов не боялись, поэтому обычно паслись неподалёку от стана, если, конечно, подвыпившим туристам не взбредёт в голову покататься. Тем паче, что седло и узда остались на виду, развешанные на прицепном устройстве. Найдут и не удержатся от искушения погарцевать.
Он уже отвёл запоры, когда в дверь осторожно постучали, и незнакомый голос окликнул его по имени.
— Кто там? — спросил Терехов, распахнул дверь и чуть не сшиб с лестницы человека.
Скорее всего, он был из ряженых: такие приезжали на плато нечасто, но выглядели весьма красочно — в расшитых рубахах, подпоясанных кушаками, холщёвых портках и сапогах. Кто поскромнее, привозили наряды с собой и здесь уже облачались, водили хороводы, пели, устраивали некие ребячьи игрища, стучали в бубны и дудели в рога.
Однажды сдержанный Сева Кружилин, тогда ещё совершенно здоровый и нудный, не вынес плясок, подошёл и сказал: дескать, не гоже вести себя так в зоне покоя, то есть на кладбище. И получил ответ, будто здесь не кладбище, а место силы, и ещё посулили дать по зубам, если будет мешать отправлять купальский обряд. Оказывается, туристы приехали справлять праздник, всю ночь купались нагишом в ледяной воде и палили костры.
На лестнице оказался юноша лет двадцати, худой и длинный, нарядом напоминающий лубочного Петрушку, даже портки красные.
— Выходи, Андрей! — тоном Сорочинского ярмарочного зазывалы провозгласил он. — Время ли спать, когда волшебная ночь! Приглашаем к нашему костру!
Украинский акцент и распев были знакомы, поскольку на Ямале работали бригады хохлов из Харькова, Чернигова и даже знаменитой Диканьки.
— А ты кто? — спросил Терехов.
Панибратство незнакомых людей, даже наигранно весёлое, его коробило и вызывало чувство неприятия. Следовало бы давно привыкнуть к правилам гражданской жизни, однако в мозгу гвоздём сидело понятие об офицерской чести, навечно вбитое в училище.
Этого украинского Петрушку ничто не смущало.
— Иван-царевич! — представился он. — Зашёл на огонёк! Позвать на праздник!
Обликом и гримасничанием он более походил на мультяшного Ивана-дурака.
— Спасибо, некогда по гостям ходить, — пробурчал Андрей. — Вы там мою лошадь не спугнули?
Про лошадь потешник не услышал, но вдруг сказал серьёзно:
— Боярин тебя кличет. Идти треба!
То ли встреча с Ландой в подземных чертогах и её художественная галерея, то ли трудный разговор с бесконечно несчастным однокашником, то ли всё это вместе поколебали стойкий иммунитет Терехова к беспардонности гражданского существования — этот ряженый хохол завёл его с полуоборота, хотя у него и в мыслях не было ссориться с туристами.
— Пошёл бы ты вместе со своим боярином, — всё-таки сдерживаясь, сказал он. — Топай отсюда!
И захлопнул дверь перед его носом.
Пожалуй, ещё минуту тот стоял на лестнице, затем спрыгнул и исчез. Нечто подобное уже случалось, когда на Укок приехал влиятельный бизнесмен из Барнаула и послал «шестёрку» к геодезистам с приглашением на шашлыки: вроде, как либерал и благодетель полунищих туземцев позвал. Про организацию ЮНЕСКО он, скорее всего, никогда не слышал. Причём, не в самом начале пирушки пригласил, когда эти самые шашлыки зрели на мангале и дразнили нюх, а когда уже вся компания напилась и насытилась до отвала. Мол, пусть жрут, всё равно выбрасывать.
Чувство чести взыграло даже у мирного Севы, который давился слюной и мечтал хотя бы об одном шампурчике: когда куски розового, истекающего расплавленным салом горячего мяса поливаешь острым кетчупом, снимаешь зубами и закусываешь укропом, корневым нетёртым хреном и свежими помидорами, когда у тебя полный, под завязку, рот, а на столе стоит заиндевелая рюмка с холодной водкой, которую ты тяпнешь сразу же, как прожуёшь такой бутерброд, а потом повторишь всё сначала...
Мечта всех, кто работал в тундровых полевых условиях и свежие огурцы летом видел только на картинках.
Судить о положении этого боярина можно было по высоте пламени костра.
