«Дагаз, дагаз, райдо».
Минус два дня.
Стылый ветер дохнул в лицо.
Генрих стоял на берегу Прейгары – там, где начинался Речной проезд. Было светло, только свет казался искусственным. Будто солнце уже свалилось за горизонт, но вместо луны загорелись ртутные лампы. Небо, замазанное известкой, нависало низко над головой.
Вокруг царило странное запустение. Ни одна из труб не дымила, дома вдоль дороги обрюзгли и постарели. Окна превратились в мутные бельма, ограды покрылись ржавчиной. Ворота перед особняком хрониста были не заперты. Одна из створок, приоткрывшись, тихо скрипела, когда ее двигал ветер.
У перекрестка, заехав передним колесом на бордюр, издох механический экипаж – отвратительно перекошенный, в трупных пятнах коррозии и облупившейся краски. Под днищем темнело масляное пятно.
Чертополох, проросший сквозь трещины в мостовой и на тротуаре, давно увял, стебли побурели и съежились. Медовый запах больше не ощущался.
Лишь подойдя к воротам, Генрих увидел Сельму. Она, повернувшись к нему спиной, сидела на скамеечке в палисаднике – без верхней одежды, в гранатово-красном платье, с рассыпанными по спине волосами.
Генрих двинулся к ней. Под подошвами хрустели высохшие колючки.
– Сельма!
Она не отозвалась, лишь темные пряди шевельнулись под ветром. Остановившись у нее за спиной, Генрих на мгновение застыл. Будто надеялся все понять, так и не встретившись с ней глазами.
Но это было, конечно, глупо.
Он коснулся ее плеча.
Медленно, неуверенно, словно и сама она внутри проржавела, ведьма обернулась к нему, и Генрих вздрогнул от неожиданности. Вместо Сельмы на него смотрела старуха с заострившимися чертами лица и пергаментно-серой кожей. Та самая бабка-знахарка из домика у развилки, виденная во сне.
Генрих попятился было, но понял, что не может сделать ни шагу. Мертвый чертополох оплел его ноги, как колючая проволока.
Ощерив беззубый рот, старая ведьма поднялась с лавки.
Откуда-то донеслось: «Генрих, Генрих!»
Старуха прислушалась и уставилась ему за спину. Он обернулся, чтобы проследить ее взгляд, и от этого движения весь мир вокруг опрокинулся. Земля ушла из-под ног, вывернулась, как льдина.
Генрих ухнул в чернильный омут, но не успел даже испугаться. Спустя неуловимо короткий миг под ногами снова возникла твердь, и вокруг воздвиглись стены больницы. Генрих понял, что все так же стоит над койкой, а Ольга, вцепившись в него, раз за разом окликает по имени.
– Всё-всё, – сказал он. – Слышу. Спасибо.
– Я уже думала…
– Понимаю. Но сейчас надо уходить.
Он стер морозные руны со лба Франца, и тот обмяк, завалился на бок.
– Только не вздумайте сказать, что он помер.
– Строго говоря, он помер давно. Сейчас – только обморок. Оклемается.
Генрих потянул Ольгу за руку и, выбравшись из палаты, задвинул засов снаружи. Подумал мельком – хорошо, что здесь звукоизолирующие насечки, а то сбежалась бы вся больница.
Доктор дисциплинированно ждал на стульчике в торце коридора.
– Все в порядке?
– Да. Благодарю за сотрудничество.
– Не поделитесь выводами? Мы с трудом представляем, как с пациентом дальше работать. Эта внезапная, ничем не спровоцированная вспышка два дня назад…
– Продолжайте наблюдение. Соблюдайте режим секретности. Придерживайтесь инструкций, оставленных моими коллегами. Ваша помощь будет непременно отражена в отчете. А теперь, если не затруднит, проводите нас к выходу.
Доктор кивнул, насупившись. Похоже, был недоволен. Они опять миновали крыло для «тихих», потом приемную. Генрих раскланялся и аккуратно, под локоток, вывел свою спутницу на крыльцо.
Едва оставшись без провожатых, Ольга яростно зашептала:
– Во что вы меня втянули, фон Рау? Что это за кладбищенский ужас? Почему там все мертвое? И карга эта мерзкая на скамейке…
– Значит, вы тоже видели?
– Шла все время за вами. Вы меня будто на веревке тянули, только не замечали. Хорошо хоть в конце услышали, когда я вопить начала.
– Действительно, неприятное место.
– Неприятное? Да у меня до сих пор поджилки трясутся!
– Я же предлагал – останьтесь в машине. Зачем вы со мной пошли?
– А что мне было – сидеть там одной, как дуре?..
Генрих всмотрелся в ее глаза, в предштормовую синь. Потом притянул Ольгу к себе и обнял. Она, затрепыхавшись, пискнула:
– Пусти, гад!
– Не пущу, пока не успокоишься.
– Я спокойная! Сказала – пусти!
Ольга добавила несколько слов на зимнем наречии. Генрих попросил:
– Потом продиктуете. С переводом. Я запишу.
– Бумага не выдержит.
– Верю. Правда, Ольга, простите. Не хотел вас пугать. Я сам напуган до чертиков.
Она сопела обиженно, но уже не пыталась вырваться. Сумерки украдкой подбирались к крыльцу.
– Сейчас приедем в посольство, – сказал ей Генрих, – попросим водки. Стопку. Или сразу графинчик. Да?
– Угу. Потом позовем медведей.
– Зачем медведей?
– А зачем водку? Я ее терпеть не могу.
– Тогда вина. Или чаю. Ну что, идем в экипаж? Только обещайте не драться.
– Ладно, фон Рау, – сказала Ольга. – Драться мне с вами действительно не с руки. Вы кабан здоровый, упитанный. Но сейчас вы мне расскажете все как есть. Без вранья.
Они сошли по ступенькам. Генрих заметил:
– Вы же сами ругались, что я вас в это втянул.
– Ругалась, и что? Все равно сгораю от любопытства. Так что выкладывайте. Только, я вас умоляю, не надо ссылаться на всякие там подписки о неразглашении. Если бы таковые существовали, вы вели бы себя иначе.
– Нет, подписок я не давал. Проблема в другом. Эта история – из тех, в которые нельзя поверить, пока сам такое не увидел.
– Ну я-то уже видела кое-что. Вашими же стараниями. Кстати, район, где мы побывали, тоже узнала. Это ведь Речной проезд, правильно? Только дом хрониста еще не взорван. Но почему там все заросло? А из людей – только эта бабка?
– Не знаю. Честно, не знаю. Я ожидал увидеть совсем иное.
Локомобиль уже вырулил с Кедровой аллеи и катился теперь по улице, где загорались витрины и фонари.
– Итак, я слушаю, – напомнила Ольга.
– Если коротко – мир, который вы знаете, нереален. Стеклянный век на самом деле давно закончился. Я пытаюсь понять, что делать.
– Ага. Прекрасно.
