Представить папу Аннемари в бешенстве было трудно.
— В общем, мама приходит с работы, а перед дверью лежит эта роза. Красивая невероятно. Просто идеальная роза. Странно, да?
Она еще несколько минут рассуждала про эту розу — откуда она взялась, кто ее мог оставить да почему, — а я молчала. Я знала, чего она хочет: чтобы я сказала, что это, наверное, Колин принес розу. Но я никак не могла заставить себя это выговорить.
Третья записка
На следующее утро было холодно. Начинался первый по-настоящему холодный декабрьский день.
— Надень куртку с капюшоном! — донесся хриплый голос мамы из спальни. Она по утрам всегда хрипит, пока не выпьет кофе. — Посмотри, она должна быть в шкафу в прихожей.
Очень любезно с ее стороны — валяться в кровати, слушать радио и сообщать мне прогноз погоды. Поневоле вспомнишь, как в моей книжке мама Мег по утрам поджаривала французские тосты. А ведь у нее тоже не было мужа: папу-то держали в заточении на дальней планете, в глубине Вселенной.
Я разыскала куртку, всю в разводах от прошлогоднего грязного снега. Она оказалась слегка тесновата, но носить можно.
— Где мои перчатки? — крикнула я.
— Не представляю. Извини.
— А денег мне дашь?
— Возьми у меня в пальто.
Я порылась в карманах ее пальто и нашарила в одном пятидолларовую бумажку и три долларовых, а в другом — полосатый шарф, свернутый в кольцо. Я взяла три бумажки по доллару и шарф.
— Пока!
Человек, который смеется, еще спал, положив голову под почтовый ящик. Он где-то раздобыл лист картона и спал теперь на нем. И все равно ему наверняка было холодно. Иногда по утрам я видела, как пацаны барабанят по почтовому ящику и орут: «Эй, футболист, подъем!» Я очень надеялась, что сегодня ничего такого не будет.
Я рысью припустила к школе, глядя на облачка пара, вылетавшие изо рта. Солнце уже взошло, но еще ни капельки не грело. Я сунула руки в карманы и нащупала комок старых бумажных носовых платков — фу-у! И три долларовых бумажки. И что-то еще. Клочок бумаги, сложенный пополам. Я вынула его из кармана.
Я сразу узнала твой бисерный почерк, эти пляшущие буковки и странные петельки на твоих «р».
Тебе потребуются доказательства.
Сегодня в три: ранец Колина.
Рождество: удачного времора.
27 апреля: студия ТВ-15.
P.S. Смысл у зевоты, конечно же, есть. Зевок проветривает мозг: воздух поднимается по носовому проходу и прогоняет сонливость.
Записка была на той же жесткой высохшей бумаге, что и две первые.
Сегодня в три: ранец Колина. Я ума не могла приложить, что это значит и откуда ты знаешь Колина.
Рождество: удачного времора. Это явно связано с моей книгой. Времор — это путешествие в пространстве, времени или в том и другом вместе. Это тот самый путь, каким Мег попала на планету Камазоц, где томился в плену ее папа. Но при чем тут Рождество?
«27 апреля: студия ТВ-15». 27 апреля — это день рожденья Ричарда. Но, конечно же, тогда, в декабре, я еще и слыхом не слыхала про студию ТВ-15. Ведь мама получила открытку с приглашением на съемки «Пирамиды» всего пару недель назад.
Наверное, больше всего меня напугал постскриптум. Я сразу вспомнила день, когда ударили Сэла. День, когда я несла из школы плакат про тайны науки.
Я читала и перечитывала записку, пока у меня не закоченели пальцы и не пришлось снова спрятать руки в карманы. Я ничего не понимала. Точнее, понимала только одно: ты за мной следить. И я не имела ни малейшего представления, кто ты такой. И чего ты хочешь.
Я была уже в двух шагах от гаража, когда из железной двери показался Маркус.
На этот раз, кроме армейской куртки, на нем были перчатки и шапка, закрывающая уши.
Я думала, что он, как обычно, сделает вид, что не заметил меня, но он помахал мне рукой и пошел со мной рядом.
То, в чем нет никакого смысла
До Бродвея мы с Маркусом шли молча. Я думала.
— У меня вопрос, — сказала я наконец.
— Давай.
— Допустим, я строю машину времени. — Я ждала, что он рассмеется, но он сосредоточенно кивнул. — И допустим, я хочу отправиться в прошлое, точнее в прошлую среду. Допустим, я хочу сходить в кино, пока другая я сидит в классе.
— Допустим.
Я выдохнула белое облачко пара.
— Но я же не могу попасть в прошлую среду, пока я в нее не отправлюсь, так? В смысле, я же не узнаю, попала ли я туда, пока я туда не попала, так?
— Так. Сама ты не узнаешь, попадешь ли туда, пока ты туда не отправишься. Если, конечно, ты не встретила саму себя на улице. Или, например, можно спросить билетера. — Он говорил совершенно серьезно.
— Что?
— В кинотеатре. Ты же в кино собралась? Можно спросить билетера, была ли ты там. И тогда мы узнаем, попадешь ты туда или нет.
— Но я же еще не отправилась! Я даже еще не построила машину времени!
— Ну и что? Неважно, когда ты отправишься.
Важно, попадешь ты туда или нет. Стоп, нет, беру свои слова обратно. Важно, когда ты отправишься. Потому что если ты отправишься только через пятьдесят лет, то, даже если ты там побывала, билетер тебя все равно не узнает.
— Почему? Не понимаю.
— Ну смотри. Допустим, ты доделаешь свою машину времени через пятьдесят лет. Тебе тогда будет…
— Шестьдесят два, — подсказала я. Мы стояли напротив школы и ждали, пока сигнал светофора сменится на зеленый. В школу со всех сторон стекались дети, обмотанные шарфами, в шапках, натянутых на уши.
— Хорошо. Тебе шестьдесят два года, ты кряхтя забираешься в свою машину и отправляешься в прошлое — в среду какого-то там декабря 1978 года. И идешь в кино. Кого, спрашивается, увидит билетер? Шестидесятидвухлетнюю бабусю, правильно?
— Правильно, — подтвердила я. До сих пор все звучало логично.
— Поэтому, если мы сегодня пойдем в кинотеатр и спросим билетера, видел ли он тебя там в прошлую среду, он ответит «нет». Потому что его здравый смысл говорит ему, что ты — это не та бабуся шестидесяти двух лет, а та бабуся — это не ты. Поняла?
Я помотала головой.
