А кота нашего звали Жозефиной, потому что раньше мы думали, что он кошечка. Но нет, оказалось, наоборот. Прошлым летом Жозефина наелся каких-то жуков и умер.
Мы похоронили его в саду, под георгинами. Он же чисто сиамский, а не какой-нибудь.
* * *
Мама пьёт кефир и морщится. Потому что Карина с Петром Сергеевичем купили у бабок на перроне пирожки с ливером и теперь их едят. А они же из собачатины! Но пахнут здорово!
Пейзаж бежит наперегонки с поездом ногами электрических столбов. От нечего делать я начинаю их считать, но потом бросаю.
Забираюсь на верхнюю полку, чтобы не нюхать пирожки, и рисую в альбоме бабу Лизу. У неё на голове маленькая шляпа с вуалью — называется таблетка. Ещё у Лизы кружевные перчатки и такой же зонтик от солнца. А под мышкой ридикюль. Баба Лиза стоит на высоком берегу и удит рыбу…
— Эй, ты, там, наверху! Пирожка пожуй! — улыбается мне снизу Карина. Она в больших наушниках и с ноутбуком на коленках.
— Ей нельзя, у неё несварение, — сочиняет на ходу мама.
Она на всё пойдёт, лишь бы я правильно питалась.
…У бабы Лизы блестящая красная удочка и такие же туфли на каблуках.
— Лиза, а где у тебя крючок? — я ем тёплые вишни из газетного кулька, а косточки выплёвываю вниз, в море.
— А зачем мне крючок? На крючок только рыба ловится, — у бабушки такой вид, как у памятника — капитальный.
— А ты что ловишь? — удивляюсь я.
— Я — мечту.
— Ничего себе! А какую?
— Заветную, понятное дело. Подержи, — баба Лиза отдаёт мне удочку, а сама достаёт из ридикюля помаду и красит губы. Они у неё, как мои вишни — красные-красные.
* * *
— Вы, Мария Викторовна, где останавливаетесь? У частников? — спрашивает Пётр Сергеевич. — А то я в «Жемчужине» местечко организую. Там трёхразовое питание и фитобар. Чего вам с дочкой у частников ютиться?
— Спасибо, мы не у частников, — говорит мама.
— А где же? — снова интересуется Пётр Сергеевич.
В вагоне душно, и лысина у него вся мокрая. Он вытирает её влажной антибактериальной салфеткой «Малыш».
— А я дикарём, с палаткой, — говорит Карина. — Смотрела «Три плюс два»?
— He-а. Тебе одной не страшно? — спрашиваю.
Хотя по Карине и так видно, что не страшно. Она вон какая бедовая — два раза была замужем!
— Вы, Мария Викторовна, зря отказываетесь, — продолжает Пётр Сергеевич. — На процедуры походите, отдохнёте. А девочку вашу можно воспитателям пристроить.
— Она вам что, щенок? — брови у мамы начинают ходить ходуном. — «Пристроить», надо же!
— Что вы! Вы меня не так поняли… — волнуется Пётр Сергеевич.
Бедный. Просто он к маме за четыре дня ещё не привык.
— Вы не волнуйтесь, — говорю я с верхней полки. — Мы с мамой домой едем, на постоянное место жительства.
— Валентина! — цыкает на меня мама.
— То есть как это? — не понимает Пётр Сергеевич.
— У нас там дом есть, — говорю. — Да. И папа тоже у нас там есть.
— Я что-то не понимаю… — лысина у Петра Сергеевича становится бордовой, как солнце за окном. — Что же вы мне голову тогда морочили?
— Перестаньте, — одёргивает его мама. — Никто вам ничего не морочил. Напридумывали себе!
— Пошли, чего покажу, — говорит Карина и уводит меня из купе.
* * *
Мы стоим в тамбуре. Карина курит тонкую сигарету в костяном мундштуке и похожа на Рокси из «Винкс»
[1].
— А что я такого сказала? — говорю я.
Со взрослыми почему-то всегда так. Соврёшь — куча недовольства, а скажешь правду — вообще из штанов выпрыгивают.
— Проза жизни! — Карина выпускает голубой дым из ноздрей. — Забудь!
Красиво.
Но, вообще-то, это не совсем проза жизни.
Вообще-то, дома у нас с мамой пока нет. Мы его будем снимать. Вернее, даже полдома.
И папы у нас тоже нет.
— Подъезжаем, — говорит Карина и тушит сигарету. — Ты писать мне будешь, Валентина Батьковна? Я тебе электронку оставлю.
Глава 2
Необычная черносливина
Город встречал меня тёплым объятием — такое ощущение, что меня не было здесь не восемь лет, а целых восемь жизней… Солнце, море, кипарисы кругом, а на фонарном столбе висит объявление, и ветер его колышет:
«Сдам жильё русской женщине с ребёнком. Дёшево».
Нам это как раз подходило, и мы тоже как раз подходили. Просто на полдома нам чуть-чуть не хватало. Маму в школе сократили, поэтому.
Она бы никогда не согласилась вернуться в наш город, если бы не подвернулась работа. Ненужные воспоминания, как она объясняет. Маме позвонила подружка, тётя Вика Ботеева. Тётя Ботя, как я её называю. Они раньше в одной школе с мамой работали. Тётя Ботя сказала, что маму там до сих пор любят и ждут.
Покажите! Покажите мне тех, кто до сих пор её любит и ждёт! Несчастные, несчастные люди.
А я не понимаю, как это — «ненужные воспоминания»? Особенно, если они про бабу Лизу. Папу я плохо помню — только его жесткую бороду с рыжи нами. Потому что он всё время ездил в командировки и мы редко виделись. В этой бороде у него жил хомячок. Кажется, его звали Игнат, и, кажется, он разговаривал папиным голосом — я его ужасно боялась. Так вот этого Игната я помню гораздо лучше, чем папу.
— Что ты всё ездишь? — говорит ему мама. — Ездит, ездит, а толку с гулькин нос! У Вали зимнего комбинезона даже нет!
— Зачем ей зимний комбинезон? — удивляется папа. — Не в Сибири ведь живём.
— Ребёнок болеет круглый год!
— Я болею клуглый год! — подтверждаю я.
— А ты её кутай поменьше.
— А ти меня кутай поменьсе!
— А ты мне не советуй! Советчик нашёлся.
Разговаривать с мамой — всё равно, что со встречным ветром.
— Это всё твоя мать. Вчера с моря пришли, у Валеньки губы синющие, трясётся вся! А Елизавета Яковлевна: «Мы русалку ловили, чего вы от нас хотите?»
— Поймали?
— Что? — переспрашивает мама.
— Ну, русалку поймали? — папа улыбается и достаёт из рюкзака круглый синий камешек с золотыми прожилками. Он у меня геолог. — Держи, котик Тарасик!
Я хватаю камешек и сую его за щёку: я решила, что это карамелька.
— Ты совсем спятил. Какой она тебе Тарасик? И не суй нам свои булыжники. Валентина, открой рот!
