Дядя Родион нагнулся. У его ног поблескивал на солнце осколок бутылочного стекла.
Мало ли сора валяется на земле весной! Но на этом осколке была кровь.
Сказать немцам? Но если партизанам станет известно, что он помогал в поисках, пули ему не миновать.
Дядя Родион наступил сапогом на зеленый огонек, и стекло, хрустнув, ушло в землю.
Он ничего не видел. Его дело сторона. Он ничего не нашел. Пускай ищут сами.
Но найти преступника немцам так и не удалось.
Когда они покидали усадьбу, с бранью волоча свои испорченные велосипеды, печеневский староста предусмотрительно отошел в сторону. Он боялся, как бы долговязый на прощание еще раз не стукнул его кулаком. Наконец они ушли. И староста отправился осматривать разгромленный дом.
Немцы все пораскидали, сломали табуретки, порвали занавеску, в погребе перебили крынки с молоком.
Чтоб немного утешиться, дядя Родион решил осмотреть баньку, где тоже шарили немцы. Все-таки ему будет легче, если окажется, что в убытке не он один.
Он просунул голову в единственное окошко, но ничего рассмотреть толком не смог. Потолок над ним вдруг загудел, из щелей посыпалась земля.
Кто-то топтался под крышей по крохотному чердаку. Немцы не догадались туда заглянуть, а там, наверно, и спрятался злодей.
Бежать, звать на помощь было уже поздно. Дядя Родион прижался к коньку избы. Он не мог видеть человека, который спускался без лестницы, прямо по стене. Он только слышал, как под невидимыми ногами шуршат бревна.
Если, спустившись на землю, злодей повернет вправо, он не заметит печеневского старосту, а если он свернет влево… У дяди Родиона перехватило дыхание: шаги послышались слева. Но вместо рослого парня с гранатой на поясе из-за угла выскользнула худенькая девочка.
И эта поганка заставила печеневского старосту дрожать!
– Стой! – загородил племяннице дорогу дядя Родион.
Девочка мгновенно спрятала руки за спину, но все же он успел заметить, что ее правая рука замотана платком.
– Почему руку прячешь? Прячь не прячь, все равно я знаю, как ты ее окровенила, – ты сперва стеклом немецкие шины резала, а уж потом догадалась их булавкой колоть!
Лара молчала. Ее правый глаз сильно-сильно косил.
– Диверсию на моей усадьбе устраиваешь? Хочешь дядю в могилу пихнуть? Да я тебя за шиворот в комендатуру мигом стащу!
Он ждал. Сейчас эта вредная девчонка заплачет, бросится к нему в ноги, будет просить… Но вредная девчонка не плакала и не просила. Что-то озорное и дерзкое засветилось в ее глазах. Она вынула из-за спины раненую руку и стала развязывать зубами узелок на платке.
Пусть этот подлый человек видит, что она его не боится, нарочно перевязывает руку при нем. Он трус. Он не посмеет донести на нее немцам. Иначе партизаны ему отомстят.
– У-ух! – в бешенстве замахнулся на Лару дядя Родион.
Девочка отскочила в сторону, но не ушла. Насмешливо глядя на дядю, она снова затеребила зубами узелок.
Больше печеневский староста не мог сносить это издевательство. Прихрамывая от волнения, он зашагал к своему дому. Но по дороге обернулся, погрозил кулаком:
– Погоди, паршивка! Я тебя упрячу. Дай только срок…
А через неделю на деревенской сходке прочитали список девушек, которые должны были явиться в пустошкинский лагерь для отправки в Германию.
В толпе перешептывались:
– Это почему же два раза Михеенко читали?
– Их двоих отправляют: Раиску – Анны Федоровны дочку и Лариску – бабки Анастасии Ананьевны внучку. Ну, которая ленинградская.
– Знаю ленинградскую. Так она же малая. Какой изверг ее в список записал? Жалко девчонку.
– А разве бабку Ананьевну не жалко? Кто же теперь ей, старухе, хворост принесет…
И вот он пришел, последний вечер для Лары с бабушкой. Они сидят перед банькой у костра.
В котелке набухала пшенная каша. Пшено выменяли на Ларину гитару: некому теперь на ней играть.
Да, видно, зря выменяли. Каша кажется Ларе горькой.
А бабушка и вовсе не ест. Бабушка крепко-крепко держит за руку внучку и не отпускает. Боится, что, если выпустит руку, Лару сразу же от нее уведут.
– Чего-то я хотела сказать тебе, лапушка…
– Ну что? Вспомни, баб!
– Запамятовала. Да все уже сказано. Дай в последний раз на тебя погляжу.
– Нет, не в последний! Не смей так говорить.
А темнота уже черным холодным озером растекается по земле. Она затопила ступеньки крыльца, она подступает к костру. Но пламя метнулось в сторону, и черные волны отхлынули. Темнота боится огня.
– Бабушка! Ты нашла свою вязальную спицу?
Лара сама не знает, почему она спрашивает о таких пустяках. Наверное, потому, что если начать говорить о главном, о разлуке, – не выдержишь, заревешь. И бабушка это понимает.
– А как же, милок! Ты ведь сама эту спицу нашла.
Небо забрызгано звездами, будто крупной, яркой росой. А луны нет. Это хорошо, что луны нет, что ночь будет темная. Потому что сегодня ночью они уйдут.
Все уже решено между подругами. Только это тайна, и сказать бабушке про это нельзя.
Проснется бабушка утром, чтобы проводить Лару в немецкий лагерь, в Пустошку, а Лары дома нет. И Раи нет. И Фроси. Пропали три девочки.
Пусть люди думают, что их увезли в неволю, в Германию. Но Галина Ивановна, Фросина мама, будет знать правду. Фросина мама их сама научила, как разыскать Петин отряд.
Они соберутся ночью в доме у Кондруненко. Лара обещала прийти сразу же, как только бабушка уснет.
Костер погас, но еще дышит теплом. И трудно оторваться от этого тепла, от бабушкиного плеча. Трудно солгать тому, кому никогда не лгала.
– Я хочу спать. Я устала, баб…
– И правда. Завтра тебе на зорьке вставать.
Они возвращаются в баньку. Лара ложится на лавку, натягивает одеяло до самых бровей. Она не видит бабушку. Только слышит бабушкин шепот.
Бабушка молится. Кому она молится? Богу, которого нет, или, может быть, звездам, зеленому лугу, дремучему лесу, своим корешкам?…
Бывало, они ходили в лес и на луг вместе с бабушкой.
– Это зверобой – всем травам царь, – рассказывала бабушка, – от девяноста болезней спасает. Череда от золотухи избавит, коровяк – от кашля, сушеница – от замороченья головы. Тысячелистник в ране кровь запекает. Донник в грудях мягчит…
От травы пахло медом и летом. Луг смотрел на девочку тысячью глаз: синих, золотых, лазоревых. И Лара думала: какая красивая и богатая родная северная земля!..
