– Слышь, ставень дернули: меня выглядают. Но я никого не выдал. Петька Кондруненко приходил повидаться с матерью. В немецкую форму переоделся, наглец. Я виду не подал, что узнал Петьку. На все глаза закрываю. За что же меня казнить?
– Да ты совсем хворый, Родя! Что мне делать с тобой!
Тетя Дарья отправилась в церковь в Неведро, поставила свечу перед иконой Николая-угодника, заказала молебен за здравие болящего раба Божьего Родиона. Но и молебен не помог.
И тогда тетя Дарья решилась на последнее средство. Насыпала в кулечек муки и впервые за два года пошла навестить свекровь.
Она нарочно выбрала время, когда мужа не было дома: печеневский староста с утра уехал в Тимоново – решил обновить велосипед, запрятанный в сарае в начале войны.
– Здравствуйте! – с порога нежно пропела тетя Дарья. – Думаю, надо бы заглянуть к родным. А вы все по-городскому желаете жить – с цветочками.
Она понюхала стоявший в консервной банке букетик подснежников.
– Как пахнут! Ну прямо мед. И где же ты эти первоцветики насобирала?
Лара, не отвечая ни слова, отошла в угол. Пришлось вести разговор бабушке.
– Не взыщи, невестушка, угощать тебя нечем.
– Ничего не надо. Я, слава Богу, не голодна.
– Знать, сыто живете?
– Помаленечку. И свой хлеб имеем, и Родя с походной кухни то каши, то ведерко супу принесет. Опять же мясца принес, когда колол для немцев коров в Тимонове.
– Он и шкуру хотел стащить, – послышалось из угла, – да немец заметил и закричал:
«Отдафай корофья шкура! Не отдафаешь, твоя шкура будем снимать».
Это звучало явным вызовом, но тете Дарье было невыгодно ссориться.
– Мало ли по деревне сплетен! Я к вам пришла по-родному, мучки вам принесла. Только уж ты, свекровушка, меня выручи.
Ты всякие травы знаешь, еще в старое время колдовкой слыла.
– Кого же надо тебе заколдовать? – усмехнулась бабушка.
Тетя Дарья подвинулась ближе и стала совать бабушке в руки кулек.
– Вылечи Родю, пожалей сына. Сохнет ведь человек.
Темные Ларины глаза с тревогой смотрели из угла на бабушку. Неужели она согласится лечить этого немецкого прихвостня? Какой он ей сын? Он бросил ее сам.
– Нет у меня такой травы. – Бабушка отодвинула от себя кулечек.
Лара облегченно вздохнула.
– Побойся Бога, свекровушка! Ежели мать откажет, кто будет его лечить?…
– Пущай сам себя лечит. От нечистой совести травы у меня нет.
Но, видно, нелегко дались бабушке эти слова. Шить в этот вечер она уже не могла. Сказала, что плохо видит, в глазах потемнело. Бабушкины пальцы все еще беспокойно двигались по лавке, все будто отталкивали от себя кулечек. А кулечка-то не было. Тетя Дарья унесла его домой.
Лара не знала, чем угодить бабушке.
– Баб, отдыхай. Я все приберу сама и помою пол.
Воду можно было набрать здесь, на усадьбе, в пруду.
Он кишел лягушками, которые по-весеннему урчали, высовывая плоские головы из воды.
Взобравшись на мостки, Митя бросал в лягушек камешки.
– Нашел забаву! Лучше попросил бы отца тебя на велосипеде покатать.
У крыльца дядиного дома стоял забрызганный грязью велосипед. Значит, хозяин вернулся домой.
– Он сегодня сердитый, – пожаловался Митя. – Меня во двор выгнал, чтоб я не слушал, про что они с мамкой говорят.
– Про что же такое они говорили, что ребятам слушать нельзя?
– Вроде про охоту. Мамка ругала папку, зачем согласился. Сказал бы: «Откуда мне ихние тропы знать».
Ведро выскользнуло из рук девочки и заколыхалось на воде.
– Ой, уплывет! Ой, утопнет! – засуетился Митя.
Он разыскал суковатую палку и помог девочке подцепить и вытащить ведро.
– Спасибо, Митя. А за что еще мать отца ругала?
– За лисапед. Зачем папка на нем в Тимоново покатил. Никто бы не знал, что у нас лисапед. Мамка сказала: «Уведу завтра ребят с утра на речку, чтоб не видели эту пакость, а ты разбирайся сам».
Мите надоело воевать с лягушками, он убежал на улицу. А девочка все еще сидела у пруда.
Митя думает, что отца позвали охотиться на зверя, а ей кажется, что это охота на людей, на партизан. Немцы хотят, чтобы дядя Родион показал им партизанские тропы: он знает Тимоновский лес, у него есть велосипед.
Они поедут на разведку завтра утром. Сбор здесь, на усадьбе. Поэтому тетя Дарья и уводит детей.
Надо будет увести и бабушку. Но этого мало. Если бы можно было помешать немцам!.. Что бы такое придумать?
Стемнело. Окна дядиного дома засветились, как глаза ночной хищной птицы. Девочке казалось, что из темноты на нее смотрит громадный филин и грозится: «Не вздумай стать мне поперек дороги, берегись!»
Их приехало утром трое. Один из немцев, долговязый, с жестким, словно выпиленным из дерева, лицом, кое-как говорил по-русски. Он сказал, что, по русскому обычаю, перед дорогой надо выпить и закусить.
Дядя Родион поежился, но не посмел спорить. Немцы прислонили свои велосипеды к завалинке, и хозяин повел непрошеных гостей в дом.
Спустя полчаса дверь открылась. Впереди всех шел долговязый. Его лицо раскраснелось, он даже насвистывал какой-то мотив.
Долговязый подошел к завалинке, и свист оборвался.
– Может, насосик?… – услужливо подскочил дядя Родион, увидев, что немец судорожно щупает шины.
Сильный удар кулаком сшиб печеневского старосту с ног. Долговязый что-то сказал товарищам, и три солдата зашагали по усадьбе, держа автоматы наготове.
Печеневский староста, кряхтя и охая, поднялся с земли. За что его били? Почему долговязый кричал «Партизан!»?
Дядя Родион, в свою очередь, пощупал велосипедные шины, и холодные мурашки пробежали по его спине. Шины были дряблые: где порезаны, где проколоты. И впрямь: пока они выпивали и закусывали, на усадьбу пробрался какой-то отчаянный партизан. Среди бела дня под окном у старосты портит шины. Ничего не боится, злодей…
Теперь он уже далеко.
Ищи ветра в поле.
Надо было убедить немцев, что с утра (дядя Родион сам видел, как Лара увела бабушку) ни одной живой души на усадьбе не было: никто партизану не помогал.
Дядя Родион пошел к погребу, который обыскивали немцы, пошел не по дорожке, а по огороду, напрямик.
Над еще не вскопанными, по-зимнему приплюснутыми грядками желтым лепестком носилась бабочка лимонница. И вдруг в борозде между грядками что-то сверкнуло гораздо ярче, чем крылья лимонницы. Будто в борозде зажегся зеленый огонек.
