На усадьбе у Кондруненко мелькнул цветастый платок. Но Лара не окликнула подругу, и платок скрылся в сарае. Так даже удобней. В сарае они и поговорят.
С крыши сарая свешивались сосульки, короткие и острые, как зубья бороны. Лара потянула тяжелую дверь: заперто. Ну и трусишка Фрося: средь бела дня заперлась.
– Открой, это я.
За запертой дверью молчали.
– Ты что же, своих не узнаешь?
В сарае зашелестело сено и кто-то чихнул. Громко, по-взрослому. Видно, Фрося нашла себе подружку постарше, а на тех, кто моложе, ей наплевать.
– Если ты сию же минуту не откроешь, между нами будет все кончено. Поняла?
Дверь неохотно приоткрылась, но, как только Лара вскочила в сарай, засов снова задвинулся.
– Тише! – У Фроси сегодня было удивительно неприветливое лицо. – Ну, чего шум подняла?
– А ты любишь потихоньку секретничать. Кто здесь чихал?
– Чудачка же ты, Лариса! Это корова чихала. Простыла наша корова. Я теплого пойла ей принесла.
Лара недоверчиво огляделась. В левой стороне сарая серебрилось сложенное сено, справа за дощатой перегородкой виднелся пегий коровий бок. Фрося покачивала в руках закрытое крышкой ведро.
– А я и не знала, что коровы чихают. Ну хорошо. Пусть чихает себе на здоровье. Фрося, я должна рассказать тебе очень важное.
– Сейчас больно некогда. Забеги вечерком.
– Нет, откладывать нельзя. Здесь нас никто не подслушает?
Фрося пожала плечами. Она смотрела не на подругу – на сено. Как будто сено ей интереснее всего.
– Я пришла к тебе первой потому, что у тебя брат в немецком лагере. Теперь ему уже недолго сидеть. Партизаны спасли Синицыных, скоро они освободят Петю.
Фрося вздрогнула. То ли от Лариных слов, то ли оттого, что в сарае раздалось громкое «апчхи!».
Нет, это не корова чихала. Сено зашевелилось и зеленой лавиной хлынуло вниз. В сене было устроено что-то вроде медвежьей берлоги, из этой берлоги, отряхиваясь, вылезал человек.
Может, и правда на свете бывают привидения? Как попал в сарай Петя Кондруненко? Да и он ли это? Худой, бледный… Прежними остались лишь глаза.
– Тише! – предупредил девочку Петя.
Теперь Лара поняла, почему Фрося не позволяла шуметь. Вот кто умеет хранить тайну! Прячет у себя в сарае беглого брата, и ничего по ней не узнаешь. Все такая же спокойная, ровная, как была.
Петя потянулся, расправил плечи.
– Столько лежать – затекешь: руки будто не свои. Присаживайся, Лариса.
Девочка нерешительно присела на ворох сена, но потом, осмелев, стала придвигаться все ближе и ближе и дотронулась до Пети рукой.
– Проверяешь, я или не я? Можешь не сомневаться.
– Ох, Петя, даже не верится! Как же тебе удалось сбежать оттуда?
– Не важно как, важно, что удалось. А теперь рассказывай все, что знаешь про партизан.
– Хочешь уйти к ним?
– Хочу жить по-русски, по-советски, а не по-немецки. А за это надо сражаться, жизни не жалея, иначе войну не выиграешь. Не для того я бежал из лагеря, чтоб в сарае сидеть.
– Ишь расшумелся! – рассердилась на брата Фрося. – И зачем вылез! Но раз уж вылез, изволь горячего поесть. Тебя, Лариса, я дома покормлю, и бабушке отнесешь.
Фрося сняла с ведра крышку и вытащила чугунок с картошкой. А ведь говорила, что пойло корове…
Пока Петя ел, а Лара рассказывала ему про исчезновение семьи учителя, Фрося сторожила во дворе, для вида расчищая снег. Но вот она замурлыкала песенку. Это означало: на деревенской улице появились люди, надо прекратить разговор.
– И вообще у меня к тебе просьба, Лариса, – сказала Фрося, навешивая на дверь замок.
– Да, пожалуйста. Все, что хочешь.
Лара смотрела на подругу с восхищением.
Какая выдержка! Даже зависть берет!
– Пока он здесь, не ходи к нам: можно на след навести. Будет время, я сама к тебе забегу. Ты не обиделась?
– Нет.
Как Ларе ни было грустно, но она понимала, что Фрося права.
Два дня мела метель. Будку Дружка занесло по самую крышу. Люди сослепа спотыкались о заборы: в метель, как ночью, дороги не разберешь.
Только на третий день утихло.
В небе засияла просинь, словно кто-то продул в толще облаков дырочку, как это делают ребята, дыша на замерзшее окно.
Из голубой щелки на землю смотрело солнце. Лара вышла во двор и зажмурилась. Тысячи крохотных алмазных радуг сверкали на снегу.
В кустах сирени серебряным бубенчиком звенел птичий голос. Лара узнала уже по-весеннему длинную песню большой синицы. Бабушка научила девочку понимать синичий язык.
«Коли синица запела, недолго морозу лютовать, – говорила бабушка, – весну несет солнышко. Оно и снег топит, и ночь коротит. И синица раньше всех чует, что день прибыл. Слышь, как она выговаривает: свет, свет, свет!»
На кусте сирени пела синица, а чуть поодаль, увязая в глубоком снегу, по усадьбе пробирался кто-то низенький, кругленький, в цветастом платке.
– Фрося!
– А ты не видишь? – О Ларино плечо ударился снежок.
– Ах, так! Ну, погоди!
В ту же минуту весь Фросин полушубок был залеплен снежками.
– Хватит. Ну хватит, Лариса. Я на минутку. Хотела тебе сказать…
– Ушел? – догадалась Лара.
– Ага. Нынче в ночь. Там и два Ивана, и Синицыны…
«Свет, свет, свет…» – вызванивала синица.
И в душе у девочки пело по-синичьи: свет, свет! Как бы ни было трудно, свет победит тьму, победит свет!
Прошло больше года. Опять наступила весна, вторая весна с тех пор, как дядя Родион стал печеневским старостой. Тогда ему казалось, что война кончилась: деревней завладели немцы и надо к ним приноравливаться, надо думать о себе.
Но теперь он видел, что война не кончилась, она стала войной народа. В партизаны уходили и девушки и старики.
Как они не боялись? Этого он не мог понять. Сам он жил между двух огней, в вечном страхе. Не донесешь – немцы узнают, казнят. Но если партизаны узнают, что он донес, – партизаны его не помилуют.
Весной разнесся слух, что в деревне, где-то неподалеку, партизаны застрелили предателя старосту. Дядя Родион стал ходить по улицам оглядываясь. Его пугала собственная тень.
Ночью он вскакивал с постели.
– Даша! У нас под окнами кто-то ходит.
– Ничего не слыхать. Приснилось тебе.
