Как раз мистер Стэнтон первым и увидел огни «Карпатии». Осипшим голосом он закричал нам об этом. Некоторые сначала не поверили ему, потому что за вздымающимися и опадающими волнами огни то появлялись, то пропадали. Но скоро все сомнения исчезли. Великая радость охватила каждого из нас, давая новые силы и новую решимость. Не то чтобы раздались радостные крики, но теперь, глядя друг на друга, мы были в силах улыбнуться. Мы знали, что у нас появился шанс на спасение. Огни надежды, огни жизни, какими они стали для нас, разогнали мрак нашего отчаяния и муку холода. Мистер Стэнтон обнял меня за плечи. Я знал, что в эту минуту он надеялся на то же, на что надеялся и я: что его жена, его дочь и Каспар там, на «Карпатии», живые и невредимые.
Тогда мы этого еще не знали, но мы оказались последними выжившими пассажирами, которых подобрала «Карпатия». Я поднимался по веревочной лестнице впереди мистера Стэнтона. Ноги были так слабы, что я засомневался, сумею ли взобраться на борт. Я видел свои руки, цепляющиеся за перекладины, но не чувствовал их. По лестнице меня подняла не сила, а желание жить. Потом меня, мистера Стэнтона и всех остальных, снятых с лодки, отвели вниз, в тепло, дали нам сухую одежду и закутали в одеяла. Мы сидели и пили горячий сладкий чай. С тех пор это мой любимый напиток.
На борту царил хаос. Никто в этом не был виноват. Команда «Карпатии» делала все, что могла. Они были по горло завалены работой и всеми силами старались справиться с нею. Кого бы мы ни спрашивали — ни у кого ни о ком не было никаких определенных сведений. Списки спасенных составляются, говорили нам.
Мистер Стэнтон раз за разом расспрашивал матросов о своей семье, но ни один не мог узнать их по описанию. Каждый, кто был на борту, искал кого-то. Многие, уже узнав худшее, сидели молча, погруженные в скорбь. Радостные встречи были редки. Со страхом и надеждой мы разыскивали Лизибет, миссис Стэнтон и Каспара. Мы обыскали весь пароход от носа до кормы. Их нигде не было. На палубе лежали тела, завернутые в одеяла. Я наткнулся на девочку примерно возраста Лизибет и поначалу подумал, что это она, но ошибся.
Мы искали повсюду, везде задавая один и тот же вопрос. Оставалась последняя слабая надежда, что они все еще в море, в своей шлюпке. Мы подошли к лееру. Вокруг было множество шлюпок, но все они уже были пусты. Мы оглядывали море, всматривались в горизонт. Ничего. И тут, в минуту безнадежного отчаяния, мы услышали за спиной мяуканье. Мы обернулись. Они были там, все трое, закутанные в одеяла, наружу торчали только их лица. Это была странная и незабываемая встреча. Несколько долгих минут мы простояли на палубе, обнявшись. Именно в эти минуты я впервые по-настоящему почувствовал, что стал для них своим, сделался членом семьи.
Набившись в тесную каюту внизу вместе с другими спасенными, мы спали, рассказывали друг другу, что с нами приключилось, и снова спали. Лизибет и ее мать поведали нам, что своим спасением они обязаны маленькому японцу, совсем не говорившему по-английски, и одной отважной даме-француженке, которая, по счастью, говорила и по-японски, и по-английски и потому могла переводить. Через нее японец объяснил всем, что они должны делать как он: грести. Если они будут грести, им будет тепло, сказал он, а сохранив тепло, они спасут свою жизнь. Так они и сделали и гребли по очереди всю ночь. Даже Лизибет гребла, сидя на коленях у француженки. Только благодаря помощи этого замечательного человека, сказала миссис Стэнтон, никто в их шлюпке не умер от холода. Его пример и его бодрость помогли им сохранить мужество в эту самую холодную и самую долгую ночь в их жизни, а когда они добрались до «Карпатии», он последним покинул шлюпку.
Слушая ее рассказ, я сразу понял, что это был Малыш Митч. Я тут же отправился разыскивать его и вскоре нашел: в одиночестве он стоял у борта и смотрел на пустой океан. Мы встретились как старые друзья — да так оно и было после всего, что пришлось пережить. Я стоял на палубе с Малышом Митчем и несколькими днями позже, когда «Карпатия» медленно входила в гавань Нью-Йорка. Тогда-то мы и увидели своими глазами статую Свободы. Он обернулся ко мне, улыбаясь во все лицо, и произнес только одно слово: «Америка!»
Новая жизньВот так мы с Каспаром приехали в Америку: безбилетные пассажиры, спасенные с «Титаника». Когда «Карпатия» отшвартовалась в Нью-Йорке, мы сошли по трапу вместе — Стэнтоны, Каспар и я. У мистера Стэнтона была, как он это назвал, «дискуссия» с иммиграционными властями, вследствие которой мне было разрешено отправиться вместе с ними в их дом в Гринвич-Виллидж. С самого начала ко мне относились как к члену семьи. Мне сказали, что я никогда больше не должен называть их «мистер» и «миссис» Стэнтон, тем более — «сэр» или «мадам». Теперь они для меня Роберт и Энн. Поначалу мне было очень трудно называть их так — старые привычки сразу не забываются, — но шли недели, и становилось все легче.
А потом заболела Лизибет, тяжело заболела. Ужасный холод той ночи в океане добрался до ее легких, и у нее началась пневмония. Вначале часто приходил доктор, молчаливый человек, которому нечем было успокоить нашу тревогу. Каспар находился рядом с Лизибет во время болезни, почти не покидая ее кровати. Мы все, остальные, по очереди дежурили около нее. И вот как-то утром я вошел, а она сидит в постели, держа на коленях Каспара, и улыбается мне. Она стала прежней — веселой и жизнерадостной. Но еще некоторое время ей велели оставаться в комнате, отдыхать и набираться сил, что было ей не по душе, совсем не по душе.
Лизибет утверждала, что именно Каспар принес нам всем удачу. Она говорила, что благодаря Каспару они пережили ту ночь в шлюпке и благодаря Каспару она оправилась от пневмонии.
На этот счет мы с ней сильно поспорили. Как я ни любил Каспара, я всегда был против всяких суеверий. Точно так же можно было бы сказать, ответил я ей, что именно Каспар принес нам несчастье, самое страшное несчастье; быть может, именно оттого, что Каспар был на борту, «Титаник» и затонул.
— Чепуха, — ответила Лизибет. — «Титаник» потопил не Каспар, а айсберг!
Тут я понял (хотя мог бы и раньше догадаться!), что мне никогда не переспорить Лизибет, что так или иначе за ней всегда останется последнее слово.
Пока Лизибет выздоравливала, когда ей еще нельзя было выходить из дому, я гораздо ближе узнал Роберта и Энн. В первое время мне было очень неловко с ними наедине, и они, я думаю, это замечали. Они, как могли, старались меня радовать, показывали мне Нью-Йорк. Мы поднялись на Эмпайр-стейт-билдинг, посетили статую Свободы и зоопарк, чему Лизибет очень завидовала, а раз мы поехали собирать панцири мечехвостов на пляже Лонг-Айленда. А самое главное — мы с Энн ездили верхом в Центральном парке. Она брала меня с собой почти каждый день. Я никогда прежде не сидел на лошади, и научиться этому оказалось совсем не легко, но Энн все время подбадривала меня. «Ты так хорошо ездишь верхом, Джонни, — сказала она как-то, — словно родился в седле. Я очень горжусь тобой». По правде сказать, мне было все равно, чем заниматься, лишь бы быть с ними. Я впервые почувствовал себя чьим-то сыном. Я до того и представить себе не мог, как это замечательно — иметь собственных отца и мать. Никогда еще мне не было так хорошо.
