Не улыбнувшись, Аня собирает свои клубки, осторожно кладёт в карман халата Жучка и идёт к себе в палату.
— Что с ней? — спрашиваю я Жучка.
— Может, их папа тоже…
— Я тебе голову сейчас откручу вместе с усиками. У Аньки классный папа.
— Но, может быть, ему тяже…
— Нет. Нет-нет-нет!
Тут же вспоминаю ночной разговор мамы и папы. И от этого мне ещё больше хочется крикнуть:
— Нет! Нет! Нет!
МЫ терпим, а не папы. МЫ герои, а не они! По ним не ползают Жучки Отчаяния! Им не колют уколы! Им не делают наркоз! Сиди и жди, пока выпишут жену с ребёнком, что в этом тяжёлого?!
Папы № 3 и № 4
Сердитая, догоняю Аньку в её палате. В дверях сталкиваюсь с мамой Васи. Их отсоединили от капельницы и разрешили выйти в коридор. Мама несёт двухлетнего Васю на руках. Глаза у него закрыты.
— Идём гулять, идём гулять, — приговаривает Васина мама тихонько.
Вася в одних носках, ходить он не собирается, потому что всё время спит. «Гулять» — значит, мама будет носить его туда-сюда по коридору вдоль сестринских постов и разговаривать так, будто он не спит.
— Смотри, Васяня, солнышко вышло… Смотри, у Миши — катер на колёсиках.
В нашем отделении, кстати, любят игрушечный транспорт: малышня запускает в коридоре радиоуправляемые катера, ребята постарше собирают объёмные пазлы с истребителями.
Словно все верят, что картонный и пластмассовый транспорт может увезти нас подальше отсюда.
Аня устраивается на своей кровати — высокой больничной каталке с двумя матрасами. Каталка у окна. Окно наполовину замазано голубой краской, вверху виден кусочек неба. Странно — все голубое, но какое разное — цвет больничной краски гораздо тусклее небесного.
Аня смотрит вслед Васиной маме.
— Ей вчера сказали: месяц. Может, два, но вряд ли он столько протянет, — говорит она.
— Это же не точно…
— Я проснулась ночью, — продолжает Аня, — и вижу — она памперс ему меняет с закрытыми глазами. Как во сне. Стягивает с него грязный, протирает салфеткой, одевает чистый. И всё — с закрытыми.
— И что? Она же мама. Её руки и без глаз всё знают.
— Её руки и без глаз всё знают, — повторяет она, — а представь, что через месяц… он… Вася…
— Анечка…
Я борюсь со слезами. Нет! Не буду плакать в этой дурацкой больнице!
— Аня! Я не хочу!
— Я тоже. А что делать…
Я сжимаю в кулаке Жучка. Мы молчим. Из коридора доносится жужжание Мишиного катера.
— Васина мама видит моего Жучка, — говорит Аня, — я иногда показываю ей, когда мою маму вызывают в ординаторскую. Родители на меня сердятся за Жучка, думают, что это помутнение рассудка.
— Сами они — помутнения, — бурчит мой Жучок, перебираясь на Анину подушку.
Мы улыбаемся, но улыбки тут же гаснут — вспоминаем Васю.
— А папа к ним не ходит, — продолжает Аня, — говорит: «Не может». Не может видеть умирающего Васю.
— Гад! — вырывается у меня. — Гад хуже папаши Малика.
— Таша, ведь Вася тут уже полгода, — напоминает Аня, отвернувшись к окну.
— И что?!
— Когда что-то плохое длится так долго, оно разъедает хуже кислоты. Нам показывали на химии опыты с кислотой.
— Аня, разъедают Жучки Отчаяния. И нападают они только на мам.
— Мамы тут, с нами. Они хоть что-то делают, чтобы нам полегчало. А папы ждут. Тяжелее всего ждать. Особенно, если сделать ничего не можешь.
— Анька, не ври! Твой же папа ждёт!
— Ой, чуть не забыла!
Аня хватает мобильник, набирает номер.
— Папа! Прости, я не вовремя? Ты на встрече?
Я фыркаю. Как из больницы можно позвонить не вовремя? Те, кто на свободе, должны всегда быть готовы с нами поговорить!
— Я быстро, пап, насчёт картины. Которую надо было в подарок твоей начальнице связать. Папочка, прости, я не успела! Уже завтра? Ой, прости-прости! Начну прямо сейчас.
У меня глаза на лоб лезут. Он, что с ума сошёл? Заставляет больную дочку вязать подарки на день рождения начальницы?
— Послушай, пап, а ей куда — на дачу? Тогда я вывяжу барашков. Они у меня классно получаются. И речку. У неё на даче есть речка? Ладно, тогда озеро и лес. А грибы она любит собирать? Я свяжу один, на всякий случай. Хорошо. Папуль, к вечеру не успею. Передай ей наши извинения, ладно? Спасибо. Ты, правда, не сердишься? Ага. Я тебя тоже. До вечера.
Аня заканчивает разговор, поворачивается к окну и глядит на тот голубой цвет, что наверху.
— «Ты, правда, не сердишься?» — язвлю я. — Он у вас тиран какой-то.
— Пусть он видит, что всё нормально. Что у него обычный ребёнок. Я хочу его радовать. Ему тяжело.
— Ты и есть обычный ребёнок. А тяжело только трусам!
Чтобы оставить за собой последнее слово, я тороплюсь к дверям, но Жучка забываю на Аниной подушке.
Папа № 5
После обеда я прячу в карман халата пенал с фломастерами и выхожу в коридор. Там на лавочке у плаката с «Правилами пожарной безопасности» меня ждёт Аня. Она протягивает мне Жучка.
— Не сердишься больше?
— На тебя невозможно долго сердиться. Тем более что я придумала развлечение.
Я достаю из кармана халата пенал с фломастерами. Пока ординаторы и медсёстры обедают, а малыши уложены на тихий час, мы, хихикая, пририсовываем пожарникам воздушные шарики, банты и крылья.
— Вот дурынды, а? — иногда шепчет Анька, и от этого нам становится ещё смешнее. — Мадина в нашем возрасте замуж вышла, — продолжает Аня, — а мы…
— Слушай! — озаряет меня. — А давай после обеда прокрадёмся в общую и там разрисуем плакат, на котором переломы и вывихи?
— Совсем сдурела? А если заведующий общей засечёт? Он потом мам поубивает.
— Он вроде в отпуске. Ань, ну пожалуйста!
Я потащила подругу к проходной комнате. Из неё мы выйдем в коридор и поднимемся в общую хирургию.
— Смотри, — шепчет Аня, — там в предбаннике папа «оручего».
«Оручим» этого пацана назвала Тося. Малышня любит поорать, но так… Так не умеет кричать никто.
Громче всего «оручий» вопил, когда его папа уходил домой: «Хочу рулет с маком! Хочу большой компьютер! Хочу в «Детский мир» за машинками! Хочу домой! Папа, не уходи!»
