…Павлик жил теперь в пяти кварталах от нас, в крошечном домике, который стоял в глубине двора. Внутри все было как раньше: те же стулья с петухами, наша тумбочка, мишка на комоде. Только вместо круглой печки в углу белела плита с узкой дверцей.
На эту плиту, еще не остывшую с утра, Павлик поставил мои размокшие ботинки. Я следил с некоторой тревогой: помнил, как он спалил свои валенки. Ботинки у меня были новые: мама накануне получила их по ордеру.
Павлик притащил сковородку с макаронами. Чиркнул по слипшимся макаронам ножом – пополам. Потом, деловито работая вилкой, спросил:
– А чего этот гад к тебе пристает?
– Ноздря? А я не знаю. Он давно… Он, наверно, из-за карты…
И я рассказал, как отстаивал нашу карту.
– Ты ее принеси завтра. Ладно? – вдруг тихо попросил Павлик.
– Завтра?
– Ну да… Разве ты вечером не придешь? Завтра воскресенье как раз…
Я? Я, конечно, приду! Я прилечу! С картой? Значит, Павлик хочет, чтобы все было как раньше?
Неужели можно сделать все, как раньше?
Наверно, можно… Конечно, можно, раз Павлик сказал.
– А сегодня нельзя?
Павлик вздохнул:
– Сегодня у мамы на работе буду весь вечер. Заставляет при ней уроки делать. Ругается…
Я начал натягивать еще сырые, но теплые ботинки. Потом я полувопросительно сказал:
– До завтра?
Не раздумал ли Павлик?
– Ты смотри обязательно приходи, – неловко попросил он. – А если завтра Ноздря полезет… А почему ты Дыркнабу не сказал, что он к тебе пристает?
– Дыркнабу?
– Ну да! Он же эту Ноздрю видеть не может. Он за тебя ему бы башку оторвал.
– Я… не знал… Павлик, а почему его так зовут – Дыркнаб?
– Не знаю. Знал, да забыл.
Я ушел. Я был уже за калиткой, когда Павлик окликнул меня:
– Владька! Постой!
– Что?
– Я знаю. Вспомнил. Его так еще давно прозвали. Он тогда хвастался, что знает, как по-немецки «мальчик». Ну, услыхал где-то. А мальчик по-немецки – «дэркнабэ». Ну, вот его так и стали дразнить. А потом это переделалось в Дыркнаба… Ну, ты смотри приходи.
Я кивнул. Я знал, зачем он догнал меня. Плевать ему было на Дыркнаба. Он хотел убедиться, что я обязательно приду.
Вечер
Я вернулся домой. Крепкая, сдержанная радость двигала мной, как тугая пружина. Солнце сделалось ярким, будто ему в два раза увеличили напряжение. Оно дробило в стаканах ослепительные искры и торжественно горело на медном животе нашего самовара. Самовар, казалось, даже помолодел от этого блеска. Часы стучали весело и часто. Видимо, торопились подогнать время к завтрашнему дню.
Я распаковал кастрюлю с вареной картошкой, закутанную в старый ватник, потом в сенях отыскал банку со своей порцией молока. Молоко было ледяным, картошка вздымала клубы горячего пара. Обед получился царским.
Затем я добросовестно протер клеенку и разложил тетради. Упражнение по письму было громадным: восемь строчек. Вчера я впал бы в глубочайшую тоску от такого задания. Но сейчас я написал упражнение, посмеиваясь и даже слегка издеваясь над учебником: «Подумаешь, испугал!» Задача и четыре столбика примеров решились словно сами собой. Стихотворение про весну не пришлось даже учить: оно запомнилось с первого раза.
Я кончил готовить уроки и слегка испугался. Куда девать время? День был еще в разгаре. Идти на улицу не хотел. Не потому, что боялся встретить Ноздрю. Теперь-то я его ни капельки не боялся. Но мне казалось, что на улице, среди солнца, среди веселого гвалта воробьев и синего блеска луж, моя радость от встречи с Павликом может потускнеть и рассеяться. Счастливое ожидание завтрашнего вечера я боялся растерять среди уличных игр и забот.
К счастью, вспомнил я, как Антонина Петровна говорила, что на первомайском утреннике мальчишки из нашего класса будут изображать красных конников. До Первого мая было еще ужас как далеко, но я отыскал несколько старых газет и начал клеить красноармейский шлем. Клеил я неторопливо, накрепко, в несколько слоев, смазывая листы вареной картошкой. Когда дело было закончено, я вытащил коробочку с протертыми насквозь кирпичиками красок. Надо было выкрасить шлем в зеленый цвет.
И тут я заметил, что уже не различаю красок. День угасал, и в комнату ползли серые сумерки. Кирпичики в коробочке казались одинаково темными и бесцветными.
Я зажег лампочку и при желтом ее свете развел в блюдце зеленую акварель. Выкрашенный шлем мне очень понравился. Правда, газетные буквы проступали сквозь краску, но зато я пришил над козырьком голубую клеенчатую звезду (пришлось отрезать полуоторванный угол столовой клеенки). Я знал, что звезды на шлемах наших кавалеристов были голубыми.
Работа была окончена. Я устало потянулся и с некоторым беспокойством оглядел комнату: всюду обрезки газеты, на полу раздавленная картошка, на столе зеленые лужицы. Пока никто не пришел, надо было браться за уборку. И только тут я сообразил, что прийти-то давно пора. И маме, и Тане. За окнами стояла почти полная темнота, стрелки ходиков подползали к восьми. Дом наполняла тишина, состоявшая из тиканья часов и мышиной возни.
Кажется, я снова попал в «утык».
И представьте себе, впервые в жизни я не испугался. Подумаешь, беда! Заберусь на кровать и буду снова читать сказку про стойкого оловянного солдатика. Или лучше про Дюймовочку. Уж теперь-то ее можно читать без грусти. Так я и сделал: убрал мусор, запер дверь, взял книжку и с ногами залез под одеяло.
Я успел только прочитать, как скользкая жаба утащила Дюймовочку в свое болотное гнездо. В дверь постучали. Забарабанили. Я обрадованно вскочил. Конечно, хорошо читать в тишине сказки, но лучше, когда ты в доме не один. Пусть будет даже Ноздря. Он, разумеется, гад, но все-таки не так уныло себя чувствуешь, если за стенкой есть кто-то живой. А если будет еще привязываться?.. Ну, пусть попробует!
Я нахлобучил непросохший шлем, сунул ноги в ботинки и, не одевшись, выскочил в сени.
– Кто?
– Ой, Владька, открывай скорее!
Милка? Ей-то что здесь надо? Я сбросил крюк.
При свете коридорной лампочки Милка в сбившемся капоре казалась бледной и перепуганной.
– Беги к Павлику! Он зовет. Да скорее, а то уедет! Да оденься ты, дурак! Скорей, тебе говорят!
Конечно, ничего-ничего я не понял. Одно только понял: бежать надо изо всех сил. Иначе Павлика не увижу совсем. Никогда.
«Куда, зачем он хочет уехать? Почему он днем ничего не сказал? Может быть, Милка врет?»
– Может, ты все перепутала, Милка?
– Да скорей ты, тюлень!
Ничего она не врет. Она пришла, а он сидит на чемодане и не хочет на вокзал ехать, пока на старую квартиру не сбегает с Владькой попрощаться! А их уже грузовик ждет. Сплошной крик и слезы.
