Сэр Ричард не спеша зашагал вниз по склону меж поредевших деревьев. Приятно было смотреть, как он ловко ступает, не задевая длинными шпорами за кустики почерневшего вереска.
– И все-таки мы с этим справились! – продолжал он свой рассказ. – В конце концов, женщины не хуже мужчин могут кричать и шуметь, загоняя дичь, а уж как поднимут оленя, тут и старухи встрепенутся, и калеки побегут. Де Акила посмеялся, когда Хью прочел ему наш перечень загонщиков. Добрая половина были женщины, и почти столько же попов: саксонских и нормандских клириков.
Нам же с Хью все это время было не до смеха. Наконец, через восемь дней, Де Акила, сеньор Пэвенси, встретил нашего государя и сам препроводил его к первому укрытию для стрелков – возле мельницы на опушке. Мы с Хью, набравшись терпения, залегли вместе с нашими загонщиками (чтобы присматривать и за ними, и за дичью) на самом краю дубравы.
Вот прозвучал большой охотничий рог Де Акилы, и мы двинулись вперед, растянувшись цепью в пол-лиги. Ох, поглядели бы вы на этих толстопузых священников в подоткнутых сутанах – как они пыхтели и вопили на бегу! А чинные мельники с палками, обшаривающие подлесок! А рядом, глядишь, какая-нибудь саксонская девчонка, рука об руку со своим парнем, несется, горланя во всю глотку и перепрыгивая через папоротники – просто так, потехи ради.
– Хэй! Хо-эй! А-хой! Хо-эй-о-эй! – оглушительно завопил Пак, и серый конь рванулся вперед, раздувая ноздри и прядая ушами.
– У-лю-лю-лю-лю-у! – сильным, чистым голосом отозвался сэр Ричард.
Голоса переплелись, закружились над лесом, и, взлетев со своего гнезда в лозняке, вместе с ними закружилась потревоженная цапля. Орлик весь дрожал и нетерпеливо взмахивал своим великолепным хвостом. Оба голоса зазвучали на одной ноте и разом смолкли.
Откуда-то сзади, из чащи, донесся ответный хриплый клич.
– Старый Хобден! – ахнула Уна.
– Ясное дело, – хмыкнул Пак. – Это у него в крови. И что же ваши загонщики, сэр Ричард? Так ли они кричали?
– Клянусь душой, они позабыли обо всем на свете! (Стоять, Орлик, стоять…) Они забыли про короля и его лучников и гнали оленя до самой опушки, пока в них самих не полетели шальные стрелы.
Я закричал: «Назад! Берегитесь стрел!» И тут несколько молодых нормандских рыцарей, отбившихся от королевской свиты, повернулись в нашу сторону и с криком «Берегитесь! Вот они, стрелы Сантлейка!» разом спустили тетивы. Просто так, шутки ради – только шутка вышла скверная. Кто-то из наших загонщиков прокричал в ответ на саксонском наречии: «Сами берегитесь! Вильяму Рыжему хватило одной стрелы!»
Пора было остановить шутников, и я вышел вперед в своей видавшей виды кольчуге: на охоту с чужаками я всегда одеваюсь как на войну. Завидев меня, нормандские юнцы утихомирились и прекратили стрельбу. А для загонщиков, чтоб остудить их гнев, я велел открыть бочонки с элем. И было отчего разгневаться! Мы – то есть они – трудились в поте лица, чтобы только потешить дорогих гостей, а в награду на нас посыпались охотничьи стрелы да гнусные насмешки по поводу битвы при Гастингсе. А ведь саксонцы там стояли насмерть и с честью потерпели поражение!
Так что перед следующим гоном мы с Хью вновь собрали своих людей и, чтобы успокоить их, подзывали каждого по имени. Мы знали почти всех, только среди крестьян из Незерфилда я вдруг заметил дряхлого старца в одежде пилигрима.
Я спросил о нем у Незерфилдского священника. Оказалось, это несчастный безумец, который обошел всю Англию: вот уже двадцать лет он без устали странствует по святым местам. Старик сидел по-саксонски, подперев голову кулаками. Мы, нормандцы, опираемся подбородком на левую ладонь.
«Кто за него отвечает? – спросил я. – Если он нарушит закон, кто заплатит штраф?»
«Кто заплатит мой штраф? – переспросил седовласый странник. – Вот уж сорок лет, как я задаю этот вопрос всем английским святым: сорок лет без трех месяцев и девяти дней. И ни один пока не ответил!»
Он поднял лицо, и я увидел, что у него один глаз и что он слаб и тонок, словно сухой тростник.
«Послушай, отец, – повторил я, – кто за тебя поручился?»
Он покачал головой, и я задал вопрос на саксонском наречии:
«Чей ты? Кто твой господин?»
«У меня с собой грамота, писанная Раэри, королевским шутом, – прошелестел он наконец. – Должно быть, Раэри и есть мой господин».
Он вытащил из котомки сложенный листок; подошел Хью и прочел его. Там говорилось, что старый паломник служит у Раэри и что сам Раэри – королевский шут. На обороте была еще латинская надпись.
«Это еще что за чертовщина? – нахмурился Хью, перевернув письмо. – Pum-quum-sum-oc-occ. Может, колдовство?»
«Черная магия, – проворчал Незерфилдский священник (он когда-то был монахом в Баттлском аббатстве). – Говорят, что Раэри скорее поп, чем шут, а прежде всего – чернокнижник. Вот тут подписано его имя, а вот и печать – петушиный гребень: это для неграмотных».
И он покосился на меня.
«Ну так покажи нам свою ученость, – сказал я ему, – и прочти эту надпись».
Коротышка священник исполнил мою просьбу, только сперва поломался и почванился.
«Сие заклинание, взятое, как я полагаю, у волшебника Виргилиуса, гласит: „Когда умрешь и будешь мертв и Минос (так звали судью у этих язычников) произнесет тебе свой приговор, тебя ни плутовство, ни красноречье, ни добрые дела не воскресят“. Ужасные слова! Они не оставляют душе ни малейшей надежды на спасение!»
«Все ли тут правильно? – робко спросил паломник и потянул Хью за плащ. – О потомок королей, скажи – меня теперь не тронут?»
Хью состоял в родстве с графом Гудвином, и об этом знал весь Сассекс. Но никто из местных не посмел бы вспомнить о его королевской крови в присутствии нормандцев. Король может быть только один!
«Все в порядке, – сказал Хью. – Но день будет долгим и жарким. Мы сейчас пойдем дальше, а тебе бы лучше отдохнуть».
«Нет, я хочу с тобой, родич», – сказал он, будто малый ребенок. Он и вправду был так стар, что сделался подобен дитяти.
Мы опять растянулись цепью, но не прошли и сотни шагов, как Де Акила протрубил в рог, приказывая всем остановиться. Вскоре послышался топот, и на поляну вылетел юный Фулк: да-да, сын изменника Фулка, тот самый чертенок, что поджигал солому в замке Пэвенси.
[10]
