– А пускай имеющееся приспосабливают. Везде ведь остались обкомы, горкомы.
– Вы идеалист, Дмитрий Абрамович.
Постучали в дверь.
– Открыто! – гаркнул великан, так что номер вздрогнул.
Вошел парень – именно парень – лет сорока. Истертые, почти уже продырявившиеся джинсы, куртка, перешитая из шинели; снял скандинавскую шапочку и оказался с седоватыми волосами до плеч, но почти лысой макушкой. За плечами, как ружье в чехле, – гитара.
– О, вот и Коляныч! – встал навстречу Дмитрий Абрамович. – Здоров, друг!
– Здравствуй! – сказала и Елена Юрьевна и тоже поднялась.
Парень недовольно или стыдливо бурчал что-то в ответ… Его познакомили с Сергеем Игоревичем.
– Что ж, вот все и в сборе. Весь актив. Надо это отметить возлиянием… – И под бульки коньяка в стаканчики великан спрашивал: – Как, Коляныч, жизнь? Чего нового сотворил?
– Так… – Парень сморщился; показалось, что сейчас добавит «ничего сто́ящего», но он добавил другое: – Песен штук двадцать написал. Такие… Самому удивительно. Кого-то кризис среднего возраста импотентом делает, ну, морально, душевно, а меня прямо поперло.
«Действительно, как бы датый», – вспомнил предупреждение великана-краеведа Сергей Игоревич.
– Чего ж, продемонстрируй, Коляныч.
– А удобно? Они такие… откровенные.
– Разве это плохо? – спросил Сергей Игоревич. – Откровенное, по идее, должно быть самым сильным.
– Н-ну, наверно… – И, ободренный этим замечанием, Коля скоренько проглотил коньяк, достал гитару, потрогал струны. – Вроде строит… Сначала – «Экзистенциальный блюз». О человеке, который растерялся в этих нынешних политических делах… Ну, короче, сами поймете.
Он стал играть хоть и корявенький, хроменький, но действительно блюз, а затем запел гнусоватым и жалобным голосом:
Старый я,
Никчемный я дурак —
Ориентиров нет,
В башке гнилой сквозняк.
А вокруг кипят,
Требуют вставать,
Либеру давить,
Почву уплотнять.
Если не встаешь,
Могут объявить:
Из другой ты расы,
Нам с таким не жить.
И куда тогда
Мне, блин, дураку?
Ведь без почвы я
Выжить не смогу.
Коля сделал пальцами левой руки какой-то сложный переход и проныл, судя по всему, припев:
Это не песня – это плач,
Попытка объяснить душевный срач.
Я не пою, я скулю,
Мукой сокровенной тихонечко блюю-у.
Затем – не очень выразительное на акустической шестиструнке соло, второй куплет, из которого утомившийся слушать Сергей Игоревич уловил вот это:
Никак не научусь любить
И красных, и царя
И не способен верить
И в коммунизм, и в бога я.
Нужное восславлять
Тоже не могу.
Что же делать мне,
Такому дураку?..
– В коммунизм, Коля, – сказал Дмитрий Абрамович, наливая в стакашки уже граммов по семьдесят, – не верить надо. Его строить надо… А вообще – молодец. Продрала песня. Близка мне, хоть либералов я любить не могу.
– Я тоже их не очень-то. Но тут про другое.
– Ну да, ну да… Молодец, в общем. А вам как, Сергей Игорич?
Сергей Игоревич, не ожидавший услышать здесь подобной песни, по существу не нашелся что ответить. Выдавил нечто нейтральное:
– Смело, конечно… С ансамблем, наверное, еще сильнее бы получилось…
Коля осушил стаканчик в два громких глотка и покривился:
– Где его тут найти, ансамбль… Ансамбли до сих пор «Песняров» трынькают… Можно я еще одну, пока пыл не погас?
– Давай-давай, Коляныч…
На этот раз мелодия была жесткой, но динамичной, и слова вылетали из Колиного рта чаще, чем в предыдущей песне, этакими длинными очередями:
Камуфляжная масса затопила страну,
Учат жизни мертвые живых.
На каждого вещает круглосуточный враг,
Статической инерцией питаются мозги.
Но если ты не слякоть – защищайся,
Если ты не слякоть – нападай.
Если ты не слякоть – защищайся!
Если ты не слякоть – нападай!
Елена Юрьевна поднялась, достала из кармана куртки сигареты, приоткрыла створку стеклопакета. Щелкнула зажигалкой… За весь день Сергей Игоревич и не замечал, что она курит… По номеру разбежался свежий воздух с легкой примесью табачного дыма…
Закрывают небо трехцветные кулисы,
Портреты паразитов на каждой стене,
Разбойничьи законы задавили правду,
Последних живых топят в говне.
Сергей Игоревич залюбовался изогнувшейся у окна, старающейся выдувать дым в щель рамы молодой женщиной… Голос певца уплыл, как радиоволна в слабом приемнике… Подойти, обнять за талию, провести губами по ее розоватой щеке. Прижать к себе, одинокую сейчас и, кажется, не очень-то счастливую.
– Зашиб-бись, Колямба! – рявкнул Дмитрий Абрамович. – Ух-х!.. Надо обмыть твою прям болдинскую осень.
Елена Юрьевна вернулась за стол, лицо ее не выражало восторга. Приняла стаканчик, выпила на равных с остальными… «И ведь, кажется, не пьянеет», – удивился Сергей Игоревич и почувствовал: если проглотит еще три-четыре порции, начнет клевать носом.
– Коля, ты очень талантливый человек, я тебе это говорила тысячу раз, – начала директор Дома памяти таким тоном, что стало ясно: ее речь будет длинна и серьезна. – А сейчас воздержусь от похвал и скажу как лицо официальное, которое устраивает мероприятия… Николай, с такими песнями и при сегодняшнем положении дел, а оно вряд ли изменится в ближайшие десятилетия, ты так и останешься один, будешь петь дома или в лучшем случае в таком вот кругу. Если бы ты был посредственностью – и слава богу. Но ты талантливый, храбрый, ищущий человек…
– Помню, как Коляныч на юбилее округа, давно уж, свои песни протеста запел, – встрял Дмитрий Абрамович. – Чуть ведь со сцены не сбросили. Я встал стеной: пускай, говорю, допоет, а потом делайте что хотите.
Коля покачал головой:
– В две тысячи третьем это было, еще при прежнем губере. С тех пор моего имени слышать не хотят, отовсюду вычеркивают.
– И будут вычеркивать, Николай. Будут вычеркивать! И я не могу тебе помочь. Я хоть и имею свободу, но должна согласовывать… И тебе надо ехать или в Питер, или в Москву, или же…
– Там тоже попса, говнорок.
– Ну, наверное, – согласилась Елена Юрьевна. – Но я не договорила… Или, если ехать некуда, то, извини, конечно… и не считай меня конформисткой какой-нибудь… Или писать другое.
