Достал папочку из толстого картона с записями будущего – сегодня вечером – выступления в библиотеке. Прочитал несколько тезисов и захлопнул. Тревога крепла, стягивала так, что стало подташнивать. Не тревога уже, а ужас какой-то…
Не в силах сидеть, изображая спокойствие, вскочил, надел пальто, бросил на плечо ремень сумки, принялся ходить по залу.
С чего ради ужас? Что вообще такого? Ну не встретили – приедут с минуты на минуту. Со временем не рассчитали, еще что. В крайнем случае перейдет в соседнее здание – в зал вылетов, – сядет в кафе каком-нибудь… Воображение уже рисовало, как покупает билет и летит обратно. Денег достаточно, билеты наверняка есть. Не советское время. Потом разберется с этой Любовью Петровной или кто там у них главный…
– Скажите, – остановил женщину в синем пиджаке и синих брюках, – а в Москву часто самолеты летают?
– Два раза в сутки. Сейчас идет посадка, а следующий – в пятнадцать часов.
«Ну и хорошо, хорошо, – попытался порадоваться, – в пятнадцать и полечу».
Правда, успокоиться не получалось. И не то чтобы он злился на то, что его не встретили, на всю эту ситуацию… Ему казалось, всё навязчивей, что вот сейчас войдут с улицы крепкие мужчины, оглядят его, одинокого, непонятно что делающего в этом здании, и скажут: «Пройдемте с нами». Скажут тихо и так весомо, что он не посмеет возмутиться, отказаться, выяснить… Выведут, посадят в автомобиль, и он исчезнет. Ведь исчезают каждый день люди. Как-то ведь это происходит. Может, и так.
В школьные годы он чувствовал потребность, необходимость выделиться из окружающих. Попытки были, конечно, глупые и смешные. Классе в седьмом, помнится, взял и стер изображения учебников с шеврона на рукаве ученической куртки и нарисовал вместо них череп с костями, и за это получил выволочку сначала от завуча, а потом от родителей. Маме пришлось спороть испорченный шеврон и пришить на его место другой, со старой куртки… Волосы зачесывал тогдашний Сережа Палагин под вид панковского гребешка и слышал от взрослых сердитое: «Причешись нормально!» Пионерский галстук частенько носил задом наперед – как ковбойский платок… Да, много было таких мелочей, с помощью которых он показывал: я не как все.
На первом, втором курсах университета тоже пытался выделяться, но подобных ему выделяющихся в Москве было слишком много – почти все, – и постепенно эта потребность угасла. И свитер на серьезных конференциях стал не способом отличаться от остальных, а… Удобнее просто в свитере, чем в пиджаке, вот и надевал свитер.
Иногда, с некоторым удивлением, Сергей Игоревич замечал за собой, что предпочитает изученное, проверенное, а неизвестное его пугает и тревожит. Через те дворы, по которым привык ходить, шагает спокойно, уверенно, новые же маршруты вызывают беспокойство, чуть ли не панику. Какие-нибудь митинги огибает на значительном расстоянии, хотя внутри тормошило любопытство… Если к нему подходили или вставали на пути нищие, похмельные, раздаватели рекламок, Сергей Игоревич съеживался и бормотал, словно сквозь тяжкую дрему: «Нету… не курю… не надо…» Даже если кто-нибудь спрашивал, как пройти к такой-то улице, он сначала отшатывался, дергал головой отрицательно, а потом уже, очнувшись, говорил: «А, это вот здесь… Направо, и – будет».
Однажды его сделали понятым. Возвращался с работы и услышал: «Уважаемый!» Наверное, если бы не обернулся, его бы не остановили – не догонять же, не хватать… Но это «уважаемый» прозвучало так, что ноги застыли.
Повернул голову. Его подзывал милиционер, довольно молодой, но широченный – голова казалась слишком маленькой на таком туловище и была словно приставлена с другого человека.
– Уважаемый, – повторил милиционер это вообще-то идиотское, но почему-то очень ходовое у милиционеров слово, – у вас паспорт с собой?
– Да, конечно.
– Пройдемте со мной тогда. Понятым.
Что такое понятой, Сергей Игоревич, естественно, знал, помнил, что это обязанность гражданина. И послушно последовал за милиционером. Послушно, но неохотно. Приятного мало… Может, там труп лежит, и придется наблюдать, как его обыскивают, смотреть, каким способом человек умерщвлен… Но неохоту, брезгливость заслоняла тревога, а потом ледяным ручьем откуда-то из пяток к сердцу, голове засочился страх. Очень быстро ручей превратился в поток. Тем более что идущий впереди милиционер постоянно на него оглядывался. Будто цеплял взглядом добычу. И вопреки здравому смыслу Сергею Игоревичу стало казаться, что это никакой не милиционер, а переодетый бандит. Сейчас заведет вот под эту арку, хрястнет, обшарит. Или столкнет в подвал, и Сергея Игоревича сделают рабом… А если и милиционер, то где гарантия, что не запрет в камеру? А потом навесят какое-нибудь дело… Шел и понимал, что эти мысли – глупость, идиотство, а сердце дергалось и требовало остановиться, закричать, позвать на помощь…
Милиционер привел его в отделение, где Сергей Игоревич понаблюдал за обыском в чем-то заподозренного мужика. Понаблюдал, подождал, пока составят протокол и запишут его, Сергея Игоревича, и еще одного понятого паспортные данные; расписался и пошел дальше.
Но долго еще леденил страх, ручеек не исчезал.
При этом он никогда не считал себя трусом, да и на самом деле не был им: не раз дрался даже во взрослом возрасте, как-то отбил среднеазиатскую женщину от тягавших ее монголоидных ребят, осадил хама в очереди к кассе в супермаркете.
Не в трусости дело. Не в ней. Просто страшно становилось, когда оказывался в необычных, непривычных ситуациях. В таких, как сейчас.
Тьма и мороз за окном, «аппарат абонента выключен или…»; служащие аэропорта поглядывают со всё большей подозрительностью… Действительно, что за хрен болтается здесь уже второй час…
* * *
Любовь Петровну он, естественно, никогда в жизни не видел, но сразу узнал, когда она влетела в зал прилетов.
Дежурившие на входе полицейские попытались было ее остановить: «Из карманов, пожалуйста, всё достаем», – но она не обратила внимания, под писк рамки металлоискателя бросилась к Сергею Игоревичу:
– Извините! – рыдающе просила. – Извините ради Христа!.. Опозорились!.. Машина эта проклятущая… Под капотом что-то сломалось, и никак…
– Всё нормально, нормально. – Сергею Игоревичу стало неловко от такого эмоционального шторма, тревога и страх сразу улетучились; теперь было жалко эту немолодую грузную женщину со страдальчески искаженным лицом. – Не переживайте.
– Да как… Заставили ждать, беспокоиться… И телефон не ловил, как назло… перед самым концом тут заработал. И не стала звонить, толку-то…
– В порядке машина? – перебил Сергей Игоревич. – Едем?
– Едем, едем, конечно… Наладили, помогли…
Машина была несерьезная для этих суровых краев – какая-то низенькая «тойота»-легковушка. В их многочисленных модификациях Сергей Игоревич не разбирался.
– Вперед сядете? – переходя с рыдающей интонации на вполне деловую, спросила Любовь Петровна.
