– А доказательства есть? – спокойно задал новый вопрос следователь.
– Да какие доказательства?.. Есть до… есть доказательства.
– М-м… Мы, конечно, пальцы с заточки снимем, будем искать. Но только… Курить будете? – Елтышев отрицательно мотнул головой, а следователь закурил. – Но, понимаете, мы можем и старуху ту вспомнить из погреба. Тетку вашу, кажется, да? И Харина, и сына вашего. Всё странные смерти, и все на несчастные случаи списаны… Если начать копать, тут столько всего повсплывает. Вам это надо?
– Да я!.. – Елтышев рывком вскочил. – Я тебя, г-гад!..
И тут же несколько рук отбросили его к стене и вниз. На стул.
– Есть у тебя подвал надежный какой? – голос следователя. – Надо его… пускай остынет… Есть, нет?
– За магазином подвал, – снулый голос участкового.
– Во, само то!
– Сейчас за ключами сбегаю.
Глава двадцать шестая
Валентина Викторовна Елтышева живет по адресу: село Мураново, улица Центральная, дом двадцать восемь. Живет одна, ни с кем не разговаривает, но целыми днями сидит у калитки на обрезке бруса. Обрезок заменяет ей лавочку. Утром выволакивает на улицу, вечером заволакивает обратно во двор.
Как она переживает долгие, пустые дни, о чем думает, ради чего вообще живет – кажется, никого не интересует. Да и без нее много в деревне таких же одиноких старух. Некоторые по возрасту вроде бы и не совсем старухи еще, но образ жизни у них старушечий. Сидят у калиток, смотрят перед собой – то ли вспоминают прошлое, то ли просто ждут конца.
Раз в месяц приходит почтальонка и выдает пенсию. Сумма постепенно повышается, правда, Валентину Викторовну это не радует. Да и цены в магазине растут… Ходит она за продуктами редко, покупает крупу, хлеб, консервы; продавщицы отмечают, что любит молочный шоколад… Огород ее почти весь зарос сорняком, лишь по ближнему к хозяйственным постройкам краю есть еще полоска картошки да две-три грядки.
Муж Валентины Викторовны пережил младшего сына на полгода. Все перед смертью жаловался, что в голове гудит. «Знаешь, – говорил, – как ток в столбе. В детстве слушали…» Умер он в начале марта. Вышел как-то на крыльцо, постоял и рухнул на землю. Туда, куда упал год назад старший сын. Умер сразу… В город не возили, вскрытия не делали. С помощью управляющего похоронили на другой день. Без поминок.
Автомобиль Валентина Викторовна продала в ту же весну местному жителю, у которого тоже был «москвич» и той же марки.
– Их выпускать-то перестали, – объяснил он причину покупки, – будет на запчасти. – Оттащил на буксире к себе.
В тот же вечер пришли к Валентине Викторовне ребята лет двадцати, потребовали пять тысяч (продала она машину за десять). Валентина Викторовна возмутилась.
– Ну, смотри, тетка, – сказали ребята, – останешься и без денежек, и без избы.
Пришлось отдать… Потом еще несколько раз в день пенсии подходили, брали, но уже по мелочи – на бутылку.
Спирт Валентина Викторовна не продает – ей, кажется, ничего уже не надо. Если бы она могла, то умерла бы скорее. Но не может и продолжает жить…
В деревне стало получше с работой – приехали несколько таджиков и взяли в аренду заброшенные поля. Распахали, засадили картошкой. Для этого наняли местных. Потом наняли для окучивания и охраны. В августе – для копки. Платили неплохо. Правда, некоторых работников после нескольких дней рассчитывали – «ленивых не надо», – те обижались, грозились устроить «черножопым». Но вроде больших неприятностей не было. Для большинства же работа на полях стала поистине спасением – впервые за многие годы получили приличные деньги на руки… Картошку таджики увезли к себе в Таджикистан. Там, говорят, она плохо растет, дорого стоит… На следующий год снова арендовали поля.
Но в целом деревня все та же – сонная, бедная, словно бы готовая вот-вот превратиться в горки трухи, исчезнуть, однако каким-то чудом продолжающая существовать.
Клуб так и не достроили. Несколько раз пригоняли технику, привозили материалы, два-три дня кипела работа, а потом – снова тишина и движущиеся тени по вечерам, ищущие, что бы унести полезного.
Позапрошлая зима выдалась особенно снежной, избы завалило в прямом смысле по самую крышу, движение по дороге то и дело прерывалось, приходилось расчищать снег грейдером.
Весну обещали дружной, и, боясь наводнения (по крайней мере, так объясняли), решено было спустить пруд. Кое-кто запротестовал, но вяло, зная заранее, что не послушают.
В середине марта, как только начало таять, разобрали плотину. И тут же на пруд устремились мужики, подростки и даже несколько женщин с ведрами, сачками, ломами. Одни сторожили рыбу ниже плотины, другие долбили лед над родниками – там он всегда был тонковатый, – пытались достать добычу сачками, а то и просто руками… Эта не особенно удачная ловля продолжалась около месяца, а потом, когда открылась мелкая вода, устье речки Муранки, карасей и карпов стали таскать мешками. Ели, замораживали в холодильниках и ледниках, а в основном продавали.
Предлагали рыбу и Валентине Викторовне. В первый раз она отказалась, а потом ей намекнули: лучше купить, не обижать, мало ли что. На выпить-то надо. Она купила раз, потом еще…
К лету пруд наполнился до обычных своих берегов, но уже на следующий год стал зарастать водорослями, камышом. Рыбы почти не осталось – мужики ставили сети, попадало в них по паре карасиков, а на удочку вообще не клевало.
– Ничё-о, разведется, – говорили рыбаки, пустыми уходя домой, и сладковато-грустно вздыхали, вспоминая, видимо, прошлогодние мешки с бьющейся добычей.
Да, жизнь Валентины Викторовны казалась совсем пустой. Так оно со стороны и выглядело. Иногда к ней, сидящей возле калитки, подходили соседки, знакомые, подруги юности, пытались заговорить скорее от скуки, чем из жалости, горевали о ее сыновьях и заодно, суховато, о муже, которого не любили. Несколько раз останавливалась вдова Харина, рыдающе шипела:
– Сиди-ишь? Сиди-сиди… Знаю, кто моего прибил там, в лесу. Зна-аю. И вот получили отплату. Радуйся теперь. Отлились мои слезы…
Валентина Викторовна не обращала внимания ни на сочувствие, ни на обвинения. Глядела невидяще перед собой.
Но в голове постоянно, особенно отчетливо по вечерам, когда пыталась заснуть, как пленка, прокручивалась жизнь. От самого раннего детства, когда играла в стеклышки вот здесь же, где сидит теперь, и до той осени, когда увидела лежащего с железным штырьком в груди Дениса. После это всё стало неважно, всё уже потеряло смысл и значение. И смерть мужа она встретила почти с завистью: он вот отмучился, а ей тянуть эту ненавистную лямку неизвестно еще сколько… Не знала, что так же завидовал недавно мертвым и Николай…
Она ждала смерть, призывала ее, но в то же время исправно делала себе уколы, сердилась, когда вовремя не приносили инсулин: добилась, чтобы лекарство доставляли на дом, как одинокому инвалиду… Ругала себя за это, зло посмеивалась – «хо-очешь жить» – и всё же продлевала эту ненужную теперь жизнь. И искала, искала в голове какие-то зацепки, просветы, которые вернули бы смысл быть ей на земле.
