Оглянулся, крикнул сдавленно, сквозь спазмы и дрожь:
– Суки! Уроды вонючие!
Машинально пошел в ту сторону, где жили родители. Остановился. «И что? Что там?» И впервые в жизни почувствовал себя по-настоящему одиноким, бездомным… Вот так же, наверно, стоят посреди улицы люди, ставшие бомжами. Перед первой ночью…
Дергающейся рукой достал пачку «Примы» с фильтром, вытряхнул сигарету. Кое-как закурил, несколько раз глубоко затянулся. Во рту стало горько и вонько, словно там сожгли паклю. Сбил уголек, сунул длинный окурок обратно в пачку. Еще пригодится…
Подошел ближе к берегу пруда, присел на траву. Собрал по карманам деньги, пересчитал. Пятьсот двадцать рублей. Прилично. С такими деньгами можно попытаться начать сначала… Встал и пошагал к автобусной остановке у въезда в деревню. Торопился, подгонял себя, хотя до автобуса оставалось еще больше часа; изо всех сил себя убеждал, что больше не увидит ни жены с ее уродами, ни своих родителей, притащивших его сюда, в эту яму. Никакого Олегжона не увидит, ни вообще…
– На хрен, – шептал злобно, решительно, – на хрен надо. Гнийте тут сами, а мне… мне на хрен не надо!..
Глава двадцатая
В конце мая, после посадки картошки, Николай Михайлович навалился на стройку. Дозалил фундамент, купил пять кубометров бруса и выложил при помощи самодельного крана-балки пять венцов. Появились очертания будущего просторного дома.
Дальнейшее строительство остановило отсутствие денег.
Снова стали ездить с женой за жимолостью, оставляя дом без присмотра; каждый раз, возвращаясь, ожидая увидеть дверь сорванной, вещи в избе – разбросанными, запасы спирта – опустошенными… Но, видимо, Елтышева побаивались – не лезли.
Сын жил в городе, работал. Приезжал изредка – помыться, поесть супа… В городе он устроился в бригаду, переделывающую первые этажи жилых домов в магазины. Жил в общежитии музучилища – бригада снимала там комнату: поставили три двухъярусные кровати.
– И что, вас там шесть человек? – с удивлением и беспокойством спросила Валентина Викторовна, когда Артем рассказал.
– Ну да. – И так посмотрел на мать, на отца, что дальнейшие расспросы прекратились – казалось, вот-вот начнет сам задавать вопросы. И кончится всё снова скандалом.
Николай Михайлович вообще опасался вступать в разговоры с ним. Не хотелось ссориться, да и просто ссорой, дойди до нее, дело, видимо, не ограничится – Артем за эти два месяца заметно изменился. Не то чтобы окреп, но во взгляде, в движениях, в тех редких фразах, что произносил, чувствовались вызов и угроза. Бравировал своим нынешним положением почти бича (в их бригаде все, кроме него, были бывшие зэки, бездомные, запойно пьющие) и всем своим видом показывал: «Вот каким я сделался. И всё из-за вас». Что-то появилось в нем такое же, что было у Дениса, когда тот вернулся из армии, – приблатненность появилась.
Денег Артем во время приездов не просил, давал понять, что с деньгами у него порядок. Но ел много, жадно, пил тоже не стесняясь. Если не просили помочь по хозяйству, ложился на койку на кухне и спал до вечернего автобуса.
О семейных его делах разговор не заводили. Однажды только мать не выдержала:
– Как там? С Родей-то что теперь?
Артем дернулся:
– Не знаю. Разведусь, и всё. Пошли они…
Хорошо, что он появлялся в деревне нечасто этим летом, а приезжая, не шел куда-нибудь в клуб, на пруд. В первой половине июня съехалось много молодежи – подростки, девушки к своим бабушкам и дедушкам (прошлым летом вроде не так много их было); каждую ночь возле клуба кипела жизнь: орали, визжали, трещали мотоциклы. Постоянно к Елтышевым прибегали за спиртом, часто просили дать в долг, Николай Михайлович отказывал. Приходилось и на голос брать, от калитки отпихивать, особо настырным угрожать в черный список занести…
Какое-то дурное лето в деревне получилось и ближе к осени разразилось несколькими событиями.
Сначала этот Олегжон, которого опасался Артем, во время пьянки какого-то собутыльника зарезал. Почти неделю его искали – ходили по дворам, лес прочесывали, но вяло, без азарта.
– Да собаку тут надо, – посоветовал Николай Михайлович, встретив в очередной раз бредущих по улице следователей.
Те криво усмехнулись – дескать, откуда собака…
Обнаружился Олегжон уже в сентябре в городе – опять попытался круглосуточный магазин ограбить; случайно наряд рядом оказался, скрутили.
Вторым событием тоже стало убийство. В клубе прямо во время танцев местный зарубил топором парня из Захолмова. Из-за девки произошло – приехала к старикам внучка лет восемнадцати и начала тут хвостом вертеть. Вот двое и не поделили. Девку скорее домой отправили, убийцу – в город в тюрьму, а в деревне все стали ждать нашествия захолмовских. Старухи причитали: «Ведь пожгут нас, пожгу-ут», – и вспоминали, как когда-то дрались деревня на деревню, а за убийства мстили красным петухом: «По двадцать дворов сгорало!»
Ожидание пожаров оправдалось. Слава богу, не избы заполыхали, а клуб. Может, и не захолмовские подожгли – может, местные; может, и по случайному стечению обстоятельств случилось, но сгорел клуб быстро, дотла, со всем добром, с библиотекой.
Во время пожара Николай Михайлович дежурил у своих ворот, отпихивал от избы и забора прилетающие головешки.
И тогда же, в конце августа, еще одно случилось…
Этого мужичка Елтышев почти не знал, раза три-четыре встречал на улице. Невысокий, щупловатый, ходил быстро, озабоченно, будто вечно куда-то опаздывал. Звали его Валерка (но не презрение вкладывали в это «Валерка», а скорее сочувствие), был он из другого села – Лугавского, большого и, как говорили, богатого. В Лугавском у Валерки осталась семья – жена и сын, но он жил здесь с гулящей, пьющей, многодетной Ленкой. Тетка Татьяна часто об этом говорила (непонятно, откуда узнавала новости – лишь в последние недели стала со двора выходить), жалела Валерку: «Хороший мужик, старательный, – и с кем связался. Нашел тоже…»
Но когда Елтышев увидел эту Ленку, понял, почему «хороший» Валерка связался с ней. Крупная, но стройная, волосы черные, густые, лицо хоть и припухшее, но видна красота и еще не испепеленная алкоголем яркость; и есть в ней то, что привлекает любого нормального мужчину – чувствуется, что это настоящая самка, горячая, созданная природой для того, чтобы доставлять мужчинам удовольствие. И никакая водка, никакое количество детей не могут убить в ней этого.
Года три, говорили, Валерка с ней жил. Но как жил – мучился. Работал скотником, пока ферму окончательно не закрыли, утром уходил, а к Ленке тут же – собутыльники. Вечером возвращался, выпроваживал их, иногда и до драк доходило, били его несколько раз здорово. Как-то купил он телочку, привез комбикорма, сена заготовил, а через месяц жена с собутыльниками телочку эту за копейки продали – выпить надо было; Валерка так и не нашел кому. Только благодаря Валерке дети Ленкины в школу ходили, не голодали очень. А Ленка сильней и сильней спивалась, Валерку, чуть что, гнала из дому, дружков своих натравливала. Он ее серьезно любил – не бросал, спал, бывало, в бане на полке́; да и куда ему было теперь деваться… И вот этой осенью не выдержал: слил из бака своего старенького «ижа» остатки бензина, окатился во дворе и поджег. И никто не заметил, дети Ленкины на другой день только обнаружили, за фельдшерицей сбегали, та скорую вызвала, но поздно – ожоги были серьезные, заражение крови. Умер через несколько дней.
