Нет, на самом деле ненависти к танцам не было. Было другое – они производили слишком сильное воздействие. Недаром во многих книгах танец называют не только самым древним, но и самым совершенным, самым сильным из искусств.
Сергей Игоревич оставался равнодушным, когда видел балет, акробатический рок-н-ролл, бальные танцы, а вот дискотечные… С дискотек он шел домой ошеломленный, возбужденный, наэлектризованный чуть ли не до безумия; когда видел жену, которую с готовностью отпускал потанцевать с пригласившим кавалером, чувствовал возрождение страсти, которое смешивалось с ревностью, выталкивало из-за стола туда, к ним. Сбросить ее руки с плеч мужчины, руки кавалера – с ее талии. Занять его место, пусть даже для того, чтобы растерянно, подобно герою фильма «На грани безумия», переминаться возле нее, извивающейся, истекающей соком соблазна.
До того, чтоб броситься, не доходило. Но это с женой. А сейчас он не смог себя удержать. Вскочил так резко, что Дмитрий Абрамович ойкнул, и побежал к танцующей паре.
Отодвинул разомлевшего Ивана легко, сжал в руках теплые бока Елены. Очень малое сжал – ткань платья, кожу, тот необходимый женский слой жира между кожей и костями бедер. Она поначалу, кажется, и не поняла, что у нее сменился партнер. Даже положила руки ему на плечи – вернула руки на плечи как бы Ивана. Лишь спустя секунду полуприкрытые глаза расширились, и она спросила:
– Что происходит?
И одновременно очнулся Иван:
– Как это понимать? Сергей?
– Я с ней, – громко и четко сказал Сергей Игоревич и повел Елену в сторону от Ивана.
Иван шагнул следом:
– Но ведь это хамство.
– Это моя женщина.
– Х-ха! – Елена сняла руки с плеч и стала пятиться. – Я не твоя… не ваша, Сергей Игоревич. Вы что-то напутали.
Сергей Игоревич стиснул ее крепче, сомкнул пальцы на ее крестце, прижал к себе:
– Моя!
Елена стала вырываться, мякоть под тканью платья сделалась твердой, ее руки уперлись ему в грудь, давили. Но Сергею Игоревичу казалось, что вырывается она неискренне и, если прижать к себе сильнее, поцеловать…
– Пойдем ко мне, – просил он, пробиваясь к ее губам, уху, глазам, – пойдем.
Песня кончилась, вместо нее нахлынул бубнеж голосов, звяк посуды, острый скрип двигающихся по полу ножек стула.
– От-пус-ти! – услышал Сергей Игоревич тихое, раздельное и бесконечно презрительное; увидел очень близко глаза Елены, которые смотрели на него как на какую-то мерзость.
Он бы отпустил. Отпустил и из-за этого взгляда, и из-за того, что вместе с исчезнувшей музыкой исчезла и его решимость. Но тут его стал оттаскивать Иван. Его рука, неожиданно крепкая, будто железная, обхватила Сергея Игоревича за шею, потянула назад, от Елены. «Драться». И Сергей Игоревич наугад ударил куда-то туда, где должно было находиться лицо Ивана.
Попал. Иван всхлипнул и, не разжимая ту руку, какой сжимал его шею, второй бухнул Сергею Игоревичу в левое ухо. Лицо Елены озарилось фонтаном искр и поплыло.
– Э, э, ребята! – бас Дмитрия Абрамовича. – Вы чего это?.. Вань, отпусти.
– Уведите его, – сказала Елена. – Он опять перепил.
Иван продолжал сдавливать шею, дышать было трудно; Сергей Игоревич прохрипел:
– Я не… не перепил… Я хочу с тобой…
– Отпусти, отпусти, – уговаривал великан.
Шею освободили, и он сразу мягко, но надежно сгреб Сергея Игоревича.
– Ты чего, Сереж… Ты чего… Пойдем. – И повел куда-то. – Пойдем, отдохнем…
– Всё в порядке, друзья, – своим обычным, деловитым и бодрым голосом объясняла Елена. – Маленький нервный срыв. Никто не застрахован… Включите, пожалуйста, музыку.
Сергей Игоревич не рвался, шел в объятиях Дмитрия Абрамовича покорно, безвольно. «Срыв, срыв», – стучало в ушибленном ухе. И в здоровое кто-то шептал: «Больше такого не будет. Все. Попрощайся».
С кем или чем попрощаться, Сергей Игоревич догадывался, но пока еще не хотел себе признаваться. Лишь чувствовал, как растворяется над головой, словно облачко пара, последний его выдох молодостью.
Гаврилов
Однажды, в пылу спора, Станислав Олегович Гаврилов объявил себя антинародным и, естественно, тут же получил от оппонентов ряд колкостей, почти издевательств; в итоге тот спор он проиграл именно из-за сорвавшегося с языка «антинародника», но зато в дальнейшем уже не стеснялся, не ходил вокруг да около, а сразу говорил напрямую, что презирает народ, и объяснял свою позицию так: «Народ, простые люди – не что иное, как хищная озлобленная масса, столпившаяся под социальной и интеллектуальной лестницей. Масса эта ни за что не желает отвечать, не умеет ни работать, ни мыслить, но всегда требует самый сладкий и большой ломоть в виде достижений цивилизации. Пока этот самый народ держат в рамках, он более или менее управляем; семнадцатый же год разрушил плотины – и вот, полюбуйтесь. По улицам бродит чудовищный монстр, время от времени чуть видоизменяясь, то выпуская когти, то слегка их пряча. Но цель у него неизменна – уничтожить культурный слой общества, этот необходимый цивилизации духовный озон, и так уже, кстати, порядком поистребленный. И эти же люди культуры вопят о своем, – на этом месте Гаврилов обычно делал паузу, морщился, – о своем народолюбии и не хотят вспоминать, в каких формах народ отвечал на их любовь, с каким сладострастием он, как только появлялась возможность, вырезал образованных».
А затем на слушателя обрушивались цитаты. Из Бунина, Шишкова, Чехова, Вольнова, Астафьева и особенно горячо почитаемого Станиславом Олеговичем профессора Андрея Зверева.
«Зверев сказал не так давно. Вслушайтесь! “Наш народ убил Бога в своем сердце, потому что Бог был ему, хулигану и жадной гадине, бельмом на глазу в его бесчинствах и грабежах”. Разве не в самую точку?»
И те, к кому обращался Гаврилов, обычно молча кивали, крыть им было, кажется, нечем. Да и споры теперь возникали куда реже, чем в то время, когда Гаврилова так отделали за «антинародника», – во-первых, он стал разборчивей в общении, а во-вторых, авторитет его несказанно и заслуженно поднялся на небывалую высоту. Плюс к тому кругозор. Фактами из истории, высказываниями великих людей, собственными логическими выкладками Станислав Олегович мог закрыть рот любому.
Презрение, а порой и ненависть к так называемому народу, когда его представители проявляли признаки агрессивности, сформировались у Гаврилова не только по книгам, но, в большей степени, и на базе личного опыта; особенно сильны были, конечно же, потрясения первых лет сознательной жизни.
Станислав Олегович ярко, до физического ощущения тошноты ярко запомнил этих нянечек в детском саду, грубых, крикливых теток, ненавидящих свою работу, не стеснявшихся при детишках говорить вопиющие мерзости, обсуждать половые проблемы свои и родителей малышей, показывать друг другу жировые складки на бёдрах, новые трусы с кружевами. И дети тоже грубели, заражались страшной и неизлечимой болезнью – оскотинением… Станислав Олегович оказался одним из немногих, кто не заразился.
