– Не буду. А в чем дело?
– Отец с матерью болеют, потому что большую часть жизни пили. Они – алкоголики.
– А… – Поспелов смотрел строго перед собой в ночную комнатную тьму.
– Не «А…». Они не просто любители выпить, которые пьют по праздникам и иногда по будням. Они не из тех, кто выпивает бутылку водки на двоих и потом долго и тяжело приходит в чувство, стараясь держать себя в руках. Они пьют все время. На завтрак, обед и ужин. Они пьют ночью. Поздно ночью, ранним утром, поздним утром. Днем. Нет, впрочем, днем они спят. Они не работают. Очень давно. Зато я сразу после школы пошла работать. Сначала кассиром в наш лучший супермаркет. Я работала, смотрела за родителями, чтобы они не убили себя, друг друга, собутыльников. Чтобы они не отравились, не померли с голоду, не замерзли в мороз. Еще я ждала, пока Лида закончит школу. Потом мы уехали. Уехав, мы старались им помогать – высылали деньги, навещали, привозили продукты, убирали дом. И ты не представляешь, как это тяжело, когда твое сердце не на месте!
Я вдруг почувствовала, что у меня гораздо больше слов, чем я думала. Гораздо больше чувств и сострадания. «Сострадание» – это такое «высокохудожественное» слово, как нельзя лучше подходило к моему привычному состоянию – глухому, не оставляющему меня ни на минуту, беспокойству о родителях. Я даже сама не заметила, как сменилось это чувство, как оно из одного перетекло в другое. И должна сказать, что обида на них переносилась гораздо легче. Боль за них выматывала меня своей очевидной нескончаемостью.
Сейчас, когда я все это рассказывала Поспелову, я в полной мере оценила тот груз, который несла на своих плечах, и оценила ту трагедию, которая поселилась в родительском доме.
– Бедная ты моя! – Поспелов дернулся и сгреб меня в охапку. – Перестань ты так убиваться! Я помогу тебе. Я все сделаю, чтобы тебе стало легче. Никто не виноват в этом во всем, а ты сделала даже больше, чем могла!
Этих слов было достаточно, чтобы я разревелась. Это было так приятно утонуть в мужских объятиях и плакать и навзрыд, и тихо, и хлюпая носом, и бормоча какие-то жалостливые слова. Это, оказывается, так хорошо – страдать в мужских руках, понимая, что они не дадут пропасть, не дадут окончательно разувериться в надеждах и обязательно вытянут тебя из пучины самых страшных страхов и печалей.
Я поняла, зачем выходят замуж. Затем, чтобы быть всегда правильно понятыми, чтобы всегда рядом был человек, способный утешить, дать поддержку. Затем, чтобы в любое время дня и ночи услышать те самые единственные слова, которые вернут тебе радость и покой, которые заставят тебя думать о себе, как о единственной и самой лучшей в мире.
До Поспелова очередь не дошла – он так и не рассказал о себе ни единой тайны. Даже самой маленькой и нелепой. Я заснула в его объятиях, успокоившись и теперь уже предвкушая завтрашнее торжество. Засыпая, я думала о том, как буду выглядеть в потрясающем платье, фотография которого уже появилась в Интернете и вот-вот появится в одном из самых солидных глянцевых журналов. Еще я думала, что все, что в моей жизни происходит, приходит ко мне не просто так. Я добиваюсь этого своими руками, своими усилиями. Ведь даже своего мужа нашла именно я. В редакции, куда явилась в поисках таинственной и теперь мне совершенно неинтересной писательницы Анны Монк.
Наутро я проснулась под звонок будильника и в полном одиночестве. Время было раннее, но Поспелов уже уехал – он отбыл к себе, чтобы облачиться в торжественный костюм новобрачного. Как и полагалось, во Дворец бракосочетания мы должны были приехать порознь, в сопровождении наших свидетелей. Моим свидетелем был Димка – он обещал заехать за мной ровно в час. В два мы рассчитывали уже прибыть на место. Лида со всем семейством, родители Поспелова, его друг с женой, моя приятельница еще со времен работы в «метеоагентстве» – вот и все наши гости, которые должны были ожидать нас в пять часов в маленьком ресторане на Цветном бульваре. Ресторан в конечном итоге выбирал Поспелов. Он так придирчиво осматривал все варианты, словно мы собирались там жить.
– Слушай, что ты привередничаешь? – удивлялась я.
– Настя, ты в таком платье, что абы куда ехать нельзя. Такое платье подразумевает рыцарские замки с их огромными залами, каменными полами, высокими окнами. В таком платье нельзя есть холодец и селедку под шубой.
– Я люблю холодец! – мечтательно произнесла я.
– Ради бога, только потом… А в этом платье… В нашем свадебном зале должна звучать лютня, тяжелая скатерть должна падать с огромного стола, а на нем – вазы с фруктами, серебряные кубки вина, седло косули, запеченное на вертеле…
– Да ты поэт!
– Я просто видел твое свадебное платье!
– Это, кстати, непозволительно!
– Ерунда! – Поспелов рассмеялся. – Непозволительно в таком платье пировать в первом попавшемся ресторане.
Наконец, выбор был сделан – большой зал, огромный тяжелый стол с белой скатертью, окна в витражах, старинная каменная плитка на полу. Меню было под стать интерьеру – заяц в прованских травах, «запеченные речные рыбы» (в меню так и было сказано!), куропатки, колбасы по-монастырски и еще много чего, что встречается в рыцарских романах, когда описывают трапезы в средневековых замках.
– Ты должен быть в доспехах. Для полноты картины! – не выдержала я.
– Ну, это, увы, невозможно, хотя если очень постараться…
– Не надо! – поторопилась я.
Я уже поняла, что если Поспелов что-то решил, то воплотит в жизнь любой ценой.
Проснувшись в день своего бракосочетания, я первым делом посмотрела в окно. Погода стояла солнечная, ветерок раскачивал занавеску. Бодрое утро сейчас было моим союзником.
С минуту я просто полежала, потом прошла в душ. Мои приготовления к сегодняшнему торжеству были просты. Высушив волосы, я быстро их уложила в широкую косу и потом превратила эту косу в узел на затылке. В моем представлении платье бледного золота нуждалось в лаконичном оформлении. Ресницы, брови я накрасила чуть сильнее, чем обычно, румяна, которыми никогда не пользовалась, нанесла осторожными мазками. Мое отражение одобрительно мне подмигнуло. «Не понимаю, зачем все эти стилисты нужны!» – подумала я и привычным жестом подкрасила губы. Маникюр я сделала сама себе еще накануне. Совершенно не вынося яркий лак, я аккуратно покрыла ногти привычной бесцветной эмалью. «Ну, теперь платье! – Я сняла с плечиков тяжелый шелк и подумала: – Это я его нашла!» Хотя кого я имела в виду? Платье или все-таки мужа, Поспелова, – я и сама до конца не поняла.
– Настя! Та девушка на показе – нет, это не ее вариант. Она была сама по себе, платье – само по себе. А на тебе оно сидит так, словно ты всю свою жизнь носила дорогие наряды из парчи, шелков и бархата! – воскликнул Димка, когда увидел меня.
– Спасибо, Дима. – Я улыбнулась. Я знала, что Димка не врал. Даже не преувеличивал. Это платье было моей кожей, частью меня, частью моей жизни и судьбы. Оно было золотым результатом всего, чего я добилась.
