– Все будто спят на ходу, – прошептала я. – Или тяжело больны.
Рыжий молча сжал мою руку, а я невольно улыбнулась, вспомнив, как ругалась Леата: у знатного тэша не может быть таких заскорузлых клешней, как она высказалась. Рыжий молча покорился и несколько часов терпел какие-то горячие примочки. Ну а после них и других ухищрений Леаты на его пальцы и впрямь не стыдно стало надеть драгоценные перстни.
У Саннежи тоже были крупные руки и широкие костистые запястья. Когда он был совсем молод, это выглядело забавно: подросток с такими вот ручищами! Но потом он вырос, и все в нем сделалось соразмерно… При этом у него оказались на удивление хорошей формы пальцы, не узловатые, не грубые… Это потому, говорил он всерьез, что ловить коня приходится всей рукой, а гриву ему разбирать – пальцами, и на свирели люди тоже не плечом играют…
«Ты бы не узнал столицу, Саннежи, – подумала я. – Знаю, ты скучал по степным просторам, но все-таки привык к городу и полюбил его, ведь он в самом деле был хорош! А теперь мне самой страшно смотреть по сторонам…»
Признаюсь, после этой дороги я опасалась увидеть, во что превратился дворец, и, как выяснилось, не зря…
Но я забегаю вперед.
Разумеется, мы не явились с корабля на бал. Через посредников нанят был недурной особняк, в котором мы и водворились со всей челядью – загорелыми бородатыми пиратами, и впрямь неплохо изображавшими шонгори.
День-другой, и до дворца долетела весть о том, что шонгорский тэш волею судеб (причиной назвали необходимость ремонта корабля) посетил столицу, а там воспоследовало и приглашение ко двору.
Тэш на наш счет – примерно герцог или принц крови. Учитывая, сколько у тэшаваров жен, наложниц и детей от них, назваться тэшем – проще простого, а уж если знать обхождение и располагать порядочными деньгами, то можно сойти и за наследника, скажем, десятого или двунадесятого в очереди, это, по меркам шонгори, не так уж много. Ведь других претендентов можно отравить, прирезать, словом, избавиться от них… чем обычно и развлекалась тамошняя знать. Оставалось надеяться лишь на то, что Рикардо не слишком глубоко вникал в проблемы престолонаследия у соседей по морю.
Вероятно, это его не занимало, поскольку мы были приглашены к завтраку. Действо это не настолько официальное, как обед и тем более ужин, стало быть, всерьез нас не рассматривали, но и из виду упускать не желали.
– Ты не волнуйся, хозяйка, – сказал мне Рыжий рано поутру, когда мы собирались во дворец. – Главное, не выдай себя. Нам спервоначалу надо осмотреться, поэтому не кидайся на Рикардо с топором. Ты – покорная шонгорская женщина, так что слушай и запоминай, и не вздумай глазки королю строить!
– Утешитель из тебя – все равно что из стрелы иголка, – невольно улыбнулась я. – Иди уж, тэш…
Во дворце было пусто и пыльно, словно никто в нем не жил, а был это замок из сказки о спящей красавице, сто лет простоявший зачарованным.
Знакомые переходы и галереи отзывались гулкой пустотой, когда мы шли по ним в сопровождении слуг, тоже каких-то… усталых, седых, пыльных. Даже их роскошные ливреи казались потертыми, хотя я видела, что они новехоньки!
Не блестели рыцарские доспехи, не сверкали позолотой рамы картин, и сами полотна будто скрылись в полумраке, а оттуда смотрели на меня глаза предков, настороженные, испуганные… И темнота притаилась по углам, опасная и недобрая…
Была бы моя воля, я, каюсь, вцепилась бы в Рыжего обеими руками и закрыла глаза. Не знаю почему, но мне казалось – он может меня защитить. Вполне вероятно, ценой собственной жизни – но может… Увы, я не могла себе этого позволить, а потому шла вперед, стараясь шагать помельче, чтобы и мыска расшитой туфельки никто не увидел, как учила Леата. Медда что-то шептала себе под нос, может быть молитву, ей тоже было не по себе. Ян оглядывался и коротко посвистывал: ему, лесному жителю, и так-то в городе не нравилось, а уж во дворце…
А Рыжий… Рыжий шел впереди и улыбался, как полагается гостю, и раскланивался с его величеством, и преподносил дары, и говорил на нашем родном языке с ужасным акцентом, то и дело вставляя шонгорские слова и выражения, и тут же переводя их для хозяев. Я опасалась, что кто-то из опытных придворных может заметить неладное, но слуги были сплошь незнакомые. На стол подавали, по-моему, не вышколенные люди, а вчерашние поварята, я же видела, как они путают приборы!
Впрочем, Рыжий – тэш Раддеши – этого не замечал, откуда ему было знать такие тонкости местного этикета! Он красиво и цветисто описывал свои впечатления о столице, а мы, женщины, устроились в уголке и подобострастно внимали господину и повелителю.
Я лишь несколько раз осмелилась взглянуть на Рикардо. Каюсь, мне было страшно! Не могу даже сказать, чего именно я боялась, но… Еще на корабле я готова была с ходу развалить ему голову надвое, как гнилую тыкву, а сейчас опасалась даже посмотреть в его сторону. Чем-то чужим тянуло от него, чужим и страшным, и я остерегалась встречаться с ним взглядом: если хоть заподозрит, кто я такая, нам конец, останется только попытаться убить его на месте… А кто знает, сколько слуг сидит за портьерами, сколько арбалетчиков прячется на галерее, в нишах? Прикончить Рикардо мы, возможно, успеем, но сами можем и не выжить, а тогда какой смысл устраивать побоище?
Когда же я увидела Аделин, то едва подавила стон.
Я запомнила младшую сестру юной красавицей – мы были очень похожи, я ведь упоминала об этом! В ее прекрасные глаза и нежную улыбку, прелестное личико, дивные волосы и стройный стан влюблялись многие, и, право, стихов ей посвящали куда больше, чем мне. Хотя бы потому, что у нее не имелось дурной привычки высмеивать доморощенных поэтов с их неуклюжими рифмами и напыщенными сравнениями и сочинять язвительные ответы поклонникам в стихах же. Больше четверостишия мне редко удавалось придумать, и то с помощью Саннежи, но порой выходило очень удачно (и обидно), и оскорбленный в лучших чувствах поклонник посвящал очередной сонет или оду Аделин.
В кресло возле Рикардо опустилась женщина, как мне показалось, годившаяся нам с Аделин в матери, и то – наша матушка даже на смертном одре выглядела не так… не так…
«Безобразно», – пришло мне на ум.
Да, именно, лучше и не скажешь. Чудесные черные волосы Аделин поредели, и, по-моему, она носила накладную косу. Впрочем, седина на висках все равно была заметна, и это в ее-то годы! Я старше, но у меня нет ни единого белого волоска, хотя от пережитого мне впору было бы поседеть полностью… Глаза сестры, выразительные и яркие (о, одним взглядом она могла сказать кавалеру больше, чем десятком фраз!), теперь потускнели и смотрели невыразительно. Лицо, еще не так давно юное и свежее, сделалось одутловатым, щеки одрябли, как у старухи, а кожа приобрела желтоватый оттенок. На шее Аделин появились морщины, на руках – коричневые пятна, которых не должно было быть у женщины ее лет, грудь отвисла и сделалась дряблой – этого не скрывал даже тугой корсаж, а взглянув на сестру внимательнее, я подумала, что она опять на сносях! Но этого не могло быть, времени прошло всего ничего…
