– Почему дерьмовый, – завилял я. – Есть напряжение, чувствуется горячее дыхание, а для меня это важнее дистиллированной техники.
– Не напрягайся. Я тебя разыграл. Это чужие стихи. Неужели не понял, что я такого написать не мог? – Губы у него кривились в вымученной улыбке, а глаза напряженно следили за моей реакцией.
До меня не сразу дошел второй смысл вопроса. Точнее, главный смысл. Он же имел в виду собственное клеймо стукача. А я заговорил о стихах, дескать, он тяготеет к холодноватой питерской школе и прочитанное четверостишие, пожалуй, и впрямь не характерно для него, слишком импульсивно.
– Да ладно тебе, – перебил он. – Все это политика и суета. Настоящие стихи должны живописать любовь.
И он рассказал, как неделю назад, совершенно пьяный, подцепил на улице фэзэушницу, довел ее до своего подъезда, но в квартиру пускать не захотел, и не потому что испугался, украсть у него все равно нечего, и даже не из брезгливости, а просто захотелось поиметь ее на лестничной площадке. И она согласилась.
Когда он рассказывал о приключении, я облегченно вздохнул, потому что устал от напряжения. Но он вдруг спросил, как я отношусь к сифилитикам. И опять вверг в сомнения. Может, и любовная история придумалась только для того, чтобы подменить незаданный вопрос параллельным? Я сделал вид, что не разгадал его уловку, и начал успокаивать: дескать, не надо пугаться раньше времени, может, все обойдется, у меня, мол, случались и более рискованные ситуации, но он все же настаивал на прямом ответе:
– Я не свой случай имею в виду, а вообще. Тебе не кажется, что нельзя их презирать, это слишком жестоко по отношению к попавшим в беду. Ты согласен, что подобное с каждым может произойти?
– Разумеется, только идиот или последний ханжа станет уверять, что застрахован от сифилиса. – На слове «сифилис» я помимо воли сделал ударение, наверное, взвинченные нервы заставили глупый язык подчеркнуть, что другой «болезни» мои слова не касаются, потом спохватился и добавил, что способен и понять, и посочувствовать, но лишь до той поры, пока сифилитик далек от моих любовниц.
На последнее предупреждение он не обратил внимания, может, и вовсе не расслышал, ему хватило слов о сочувствии. У него даже лицо после них посветлело. А выглядел он неважно, да и с чего бы ему хорошо выглядеть.
Потом он заторопился, и я не успел выяснить, почему он считает, что настоящие стихи должны быть непременно о любви. Странное заявление. Собственные стихи он ставил очень высоко, но о любви в них не было ни слова, ни намека. Может, пересмотрел отношение к себе? Вряд ли. Скорее всего пытался уйти от больного вопроса, на который сам же и пытался спровоцировать.
Больше мы не встречались. Началась перестройка. Начальство на предприятиях быстро сообразило, что монтаж новой техники лично им быстрых доходов не сулит, и мои командировки прекратились. Не стану утверждать, что к рассказанной истории это не имеет отношения, время показало, насколько все взаимосвязано, однако не буду отвлекаться.
Когда, сидя в самолете, увидел знакомую фамилию в черной рамке, первое, что подумал – повесился. В Москве позвонил общему знакомому, бывшему земляку поэта, оказалось, и он, прочитав газету, подумал то же самое. Земляк не забыл напомнить мне о дурной славе покойника и высказал предположение, что в петлю загнал его страх перед оглаской. Кстати, говорил он довольно-таки долго, однако в гости не пригласил и даже о встрече не заикнулся. Еще одна бывшая землячка, поэтесса Оля, будучи романтичной натурой, поведала другую версию: поэт якобы сидел в ресторане, увидел, что за соседним столиком ударили девушку, вступился за нее и был до смерти забит кооператорами. Тогда еще не появилось словосочетание «новые русские». Представить его заступающимся за честь дамы я не мог, по его мнению, они не стоили того. Но Оля об этом не подозревала, до нее, может быть, и слухи о стукачестве не докатились.
Все прояснилось после письма Юры. В нем он, между прочим, пересказал интересный случай. Поэт Т. с каким-то газетчиком подцепили на улице двух девиц и напросились в гости. Хозяйка квартиры работала дворничихой. В разгар застолья в квартире появился мужик, коллега хозяйки. Узнав об этом, поэт начал допытываться не являются ли они секретными сотрудниками, поскольку дворники еще с царских времен обязаны были отчитываться обо всем подозрительном на их территории. Вопросы, и особенно их агрессивный тон, естественно, не понравились. Первой раскипятилась хозяйка, потом и мужика раззудила. Если бы газетчик вовремя не увел бесцеремонного поэта, драки бы не миновать. Случилось это примерно за месяц до смерти. Но труп нашли совсем в другом районе, на заброшенной стройке. Не думаю, что была чья-то месть или чья-то «черная» благодарность. Убивать его скорее всего не хотели. Но, видимо, сильно выпрашивал у случайных собутыльников, очень сильно. В принципе – та же самая петля. Только петля – грех. А тут принял мученическую смерть. Может, надеялся, что на небесах зачтется? Правда, я ни разу не слышал, чтобы он рассуждал о Боге.
И все-таки?
Сомнения, сомнения и еще раз сомнения. Уверен лишь в том, что поэт Т. был глубоко несчастным человеком.
Поэт Ч.
Образование у него по тем временам было самое что ни есть поэтическое. Не филфак, разумеется. И, уж конечно, не Литинститут. Он окончил Ленинградский горный. Дипломированный геолог-поисковик. При этом ничего романтически-бродяжьего ни во внешности, ни в поведении. Бороду запускал только в поле, а в город возвращался чисто выбритым. Никто не слышал от него ни мата, ни «фени», которыми любили щегольнуть тогдашние интеллектуалы, взращенные на асфальте. Чтобы сбить остатки романтического тумана, он и выбор института объяснял надбавкой к стипендии, которую доплачивали будущим разведчикам недр органы госбезопасности. Ему не верили, особо возвышенные натуры вообще сомневались в возможности существования подобной надбавки, он не пускался в убеждения, ограничивался улыбкой, скорее загадочной, нежели насмешливой.
Поэтическое в его облике тоже не проглядывалось. Особенно в одежде: всегда строгий костюм и обязательный галстук. Собственно, с разговоров о галстуке и началось наше более-менее близкое знакомство. Один журналист пожаловался мне, что с ужасом ждет наступления лета. И после значительной паузы, рассчитанной на мое наивное удивление, пояснил, что ради квартиры пошел работать в «Блокнот агитатора». Я продолжал смотреть на него непонимающе. Он снова выдержал паузу и принялся разжевывать, что сей печатный орган курирует крайком партии. Об этом я догадывался и без его многозначительности, но при чем здесь ужас перед приходом короткого сибирского лета, понять не мог. Разгадка оказалась весьма простой, но меня она ввергла сначала в хохот, а потом в уныние. Выяснилось, что в крайком партии даже в лютую жару нельзя входить без галстука. Правило, естественно, неписаное. Может, журналист и сам придумал его для себя. Но галстуки носить я перестал.
Пересказал геологу эту историю, но у него нашлась своя. Пьянствуя на окраине Ленинграда в компании непризнанных гениев, услышал он, что Андрей Вознесенский громко продекларировал свое неприятие галстуков, и он в пику модному поэту решил украсить себя этим чиновничьим атрибутом. Сам по себе жест выглядел несколько легковесно, требовался психологический подтекст, и он разыскал номер «Юности», в котором певческое горло неосторожного на заявления поэта украшено презираемой им «собачьей радостью». Показывал мне потрепанный журнал за 1964 год и с пафосом цитировал Бальмонта: «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды…»
