– Ну и что с того, что я примитивист? Хотите сказать, что дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие.
Не оценили шуточку. Не так поняли. Андрюшка наверняка вообразил, что пленка сделана по заказу конторы глубокого бурения. Если не Леня, значит, Калмыков, но один-то из них обязательно оттуда. Теперь он будет подозревать всех. Еще пара-тройка подобных пьянок, и он заподозрит самого себя. Вон как быстренько домой засобирался, и язык прикусил, хитрить надумал. Боженька отвалил парню талантище на двоих, а ума недодал. Наверное, знал, что делал. Хорошему живописцу ум не помощник, пусть думают те, которые не умеют рисовать.
– Ну и хрен с вами. Леня вас продал, а Калмыков остался виноват.
Бедненький гений струсил, а Володька стал его оправдывать. Ему показалось, что испытание слишком жестоко. Что бы понимал в жестокости этот библиотечный мальчик. Но бог с ним, дело совсем в другом, получается, что предавший друзей Леня заслуживает защиты, а разоблачивший его Калмыков – нет. Жестокий Калмыков отвергнут друзьями. Но любители умненьких афоризмов заявляют, что трусость и жестокость – две стороны одной медали, интересно, какой именно? Может быть, медали «За отвагу»? Значит, они с Леней родственные души. За обретение нового родственника положено поднять бокал. Калмыкову льстит такое родство. Поэтому надо наливать до краев. А если через край – еще лучше. Он выпьет и за себя, и за родственную душу. А стоит ли ерничать?
– Стоит ли ерничать, Калмыков? – закричал и тут же оглянулся на дверь – не проснулась ли Иришка.
Давно, вроде при Андропове, а может, даже и при Брежневе – при ком сбили корейский самолет? – впрочем, не важно при ком. Важно, что случилось это именно с Калмыковым.
В самое настоящее бабье лето его пригласили на курорт поснимать отдыхающих на фоне багряной осени и солнечных лиственниц. Почему бы не съездить на все готовое, отдохнуть и заработать одновременно? Подселили его к солидному дядечке не очень болезненного вида. Но процедуры дядечка посещал, значит, все-таки лечился. На тумбочке у него лежал сборник стихов Ивана Лысцова. Со стихов-то и начался разговор. Не ожидал Калмыков, что подобные товарищи читают стихи неизвестных поэтов, и, будучи в легком подпитии, высказал свое удивление, а заодно и разнес поэта Лысцова и всю эту ряженую братию плакальщиков, собирающих обильные гонорары с полей, которые сами не пашут и не засевают, от которых сбежали в ранней молодости и, пристроившись в городе, клянут его разврат. Потом начал ругать колхозы, потом гидростанции… Сосед изредка и с достоинством пытался возражать, но выговориться не мешал и, только изрядно подустав от наскоков, спокойненько предупредил, что за такие речи можно угодить на беседу в серое здание возле универмага. Калмыков тут же прокрутил в памяти все вопросы и реплики соседа, который так и не признался, где работает. Производственники обычно не скрывают своих чинов, а если ухоженный дяденька темнит, значит, он из партийных органов или из тех, что заседают в сером доме. И поплыл герой, завел тягомотину о победах в космосе – противно было слушать этот лепет, однако остановиться он не мог, несло, как под горку. И только после ночных самоиздеваний и утренней симуляции сна в ожидании ухода соседа он позволил себе проявить смелость, вернее – хамство. Ушел на съемки и унес ключ от комнаты. Фотографировал озабоченные лица отдыхающих и представлял, как этот фрукт возвращается в предвкушении послепроцедурного отдыха с книжицей стихов, как дергает запертую дверь сначала с удивлением, потом с раздражением, перерастающим в бешенство. Пусть понервничает, может, вспомнит время, когда и перед его носом хлопали всевозможные двери, ведь не с рождения попал он на службу в органы. Только вот в какие? В партийные? Или в те, из трех букв, которые стараются произносить как можно реже? Он внушил себе, что сосед именно оттуда, и в то же время надеялся, что дяденька всего лишь партийный чиновник. Надеялся втайне от себя, если подобная тайна возможна. Хотелось быть героем, но больших осложнений не хотелось. И все-таки заставлял себя работать как можно медленнее. Подолгу возился с каждым клиентом: то усаживал на пенек, то заставлял обнять дерево или прислониться к нему спиной. Отодвигал момент открытия двери. Давал интриге вызреть, чтобы сполна отомстить за вчерашний позор и дяденьке, и себе. Но ухищрения оказались напрасными. На крыльце корпуса его поджидала обыкновенная кастелянша и сумка, раздутая от беспорядочно натолканных вещей. Объяснять ему ничего не стали, просто сказали, что переселяют в другую палату. И он не расспрашивал о причинах. На том и успокоились.
– Барин тебя простил. Нет, Калмыков, это ты простил барина. Ты великодушен, Калмыков.
Он зашел в спальню и забрал с кровати кошку, усадил ее на угол стола и придвинул к ней блюдце с колбасой.
– Давай, Светка, выпьем.
Кошка зевнула, потом искоса посмотрела на блюдце и недоверчиво тронула колбасный кружок лапой, но есть не стала и спрыгнула на пол.
– Брезгуешь со мной пить. Думаешь, я испугался на курорте. Дура ты, Светка. И ты ненавидишь меня. Недаром я назвал тебя в честь главной редакторши нашего издательства.
Он хотел налить и себе, и кошке, но водки хватило только на полрюмки. Часы на руке стояли. Будильник жена унесла к себе. Он прислушался к улице. Сначала ему показалось, что и машины перестали ходить. Но вскоре проурчал мотор, потом выполз встречный звук. В домашних тапочках и в плаще, накинутом на рубашку, он выбрался к перекрестку. Первое же такси шло с зеленым светом. И остановилось оно ровнехонько возле него. Оставалось протянуть руку и открыть дверцу. У такого вежливого работника обязательно должна быть водка, услужливость – отличительная черта профессионала.
– Пузырь.
– А больше ничего не потребуешь? – почему-то взъелся таксист.
– Попробуй, предложи.
Таксист внимательно посмотрел на него, но, увидев готовность к продолжению любой беседы, вылезать из машины не решился, дернул дверцу на себя и одновременно включил скорость. Довольный собой, Калмыков захохотал ему вслед. Со вторым таксистом до провоцирования драки не дошло. Тот почему-то сразу определил, что голосует не пассажир, а покупатель, и, не дожидаясь вопроса, протянул ладонь за деньгами. Бутылка приятно оттягивала карман, однако спокойствия не было. Специально удлиняя путь домой, он прошел мимо переговорного пункта и встретил-таки двух парней и обрадовался, что их именно двое – приставать к троим было страшновато, цепляться к одинокому – стыдно, а тут вроде как и перевес на их стороне, но перевес разумный.
– Закурить не найдется?
Ближний к нему парень протянул пачку.
– А можно три?
– Разумеется, пьяному без курева – смерть, по себе знаю.
И пришлось благодарить, говорить, какие они хорошие парни, и просить прощения за беспокойство. Он чуть было не пригласил их к себе, но посчитал, что бутылки на троих будет мало. А дома, выпив первую рюмку, пожалел, что не позвал их. Пить в одиночестве стало скучно, а сил на поиски собутыльника не осталось. Был бы в квартире телефон… но телефоны ставят только общественно полезным людям, а он для этого общества личность лишняя, он никому не нужен. Разве что жене. Но Иришка спала. Он снова налил в две рюмки. Потом стали наборматываться стихи. Сколько раз он пытался во хмелю записывать свои шедевры, а наутро оказывалось, что написаны они китайскими иероглифами, расшифровать которые невозможно. А теперь вдруг четко увидел, как можно перехитрить водку. Достал из шкафа машинку и, чтобы не убирать тарелки, установил ее на стул, вставил чистый лист и отпечатал:
