– Меня это не волнует.
– Денежки – может быть. А девушки? Видели, наверное, какие у них возбужденные лица на фотографиях. Интересно, как он готовит их к съемкам?
– Это его дело.
– Конечно, его дело развлекаться и развратничать, а ваше – писать серьезные стихи. Книжечку с нетерпением ждете? Когда выходит?
– Не знаю.
– Скромничаете. Новый год ждете, как праздник в квадрате. Уже и верстку вычитали. Экземплярчик-то оставили?
– Нет.
– А зря. Книжечка может и не выйти. Представляете, столько лет ждали, жизнь на нее положили, а тут какие-то невидимые силы пошевелили пальчиком… и все… Ну что же вы побледнели? Выпейте пивка.
– Кончилось… Кончилось пиво.
– Сожалею. Рад бы помочь, да нечем. Кстати, вы не встречали Сентюрина в его последний приезд?
– Нет.
– Ну вот опять. Мы к вам с доверием, а вы обманываете.
– А что, вы запрещаете с ним общаться?
– Ни в коем случае. Наоборот. Общайтесь сколько хотите – интересная личность, за бугром печатается, и землякам, наверное, помогает. Задорожный, случайно, не передавал ему свою повесть под названием «Цыц»?
– Почему обязательно за бугор? Сентюрин вхож во все столичные журналы.
– Значит, передал все-таки?
– Я этого не говорил. Но почему обязательно за бугор?
– Потому что ситуация в стране может в любой момент измениться. И тогда Задорожный очень пожалеет, что сочинил этот грязный пасквиль.
– Но я не говорил, что рукопись пойдет за границу.
– И правильно сделали. Достаточно подтвердить, что повесть передана Сентюрину, и согласиться, что она крамольная. А дальше мы как-нибудь разберемся. Сентюриным пусть занимаются столичные коллеги, они давно к нему присматриваются, а нас пока здешние кадры заботят. Вы с Кравцовым хорошо знакомы?
– Шапочно.
– Надо познакомиться поближе. Сможете?
– Не знаю.
– Значит, сможете. А потом поговорим о вашей книге.
– Когда?
– Когда найдем общий язык.
2
Калмыков нажал на клавишу магнитофона, и если раньше он вроде как подглядывал за гостями, то теперь посмотрел открыто, с явным ожиданием реакции. Но гости молчали, все еще не могли переварить услышанное, сидели, вжавшись в диван. И тяжелый Андрей Кравцов, и щупленький Володя Задорожный одинаково напоминали сиротливых птиц на зимней ветке городского тополя. Калмыков наполнил рюмки и жестом пригласил выпить. Володя дотянулся до рюмки с места, а Кравцов встал. Интересно было наблюдать, как медленно выливает он водку в рот, завешенный густыми усами, как ловит вилкой скользкого масленка и при этом косится на Задорожного, выжидая, что же он скажет.
И все-таки не дождался, прорвало.
– А я думаю, с какой стати ко мне Ленечка нагрянул. Он ко мне года три не заходил. Поругались по пьяной лавочке. Он мне сказал, что я дерьмовый художник, а я ему сказал, что все его стишата – седьмая копия с Пастернака. Он же, когда пережрет, всегда из себя гения корчит. Потом помирились, дело привычное, но в гости… чего-то не припомню. А тут вдруг, да еще с собственной бутылкой, сроду такого не было.
– А о чем говорили? Про что он спрашивал?
– Да сам пытаюсь вспомнить.
– Власти, поди, ругал?
– Он, что ли? Конечно, ругал. А я, разумеется, не защищал. С чего бы?! Откуда я знал, что он по заданию? А чего сам говорил – не помню.
Освежить память он решил новой рюмкой, однако выпил не сразу, долго грел ее в кулаке, морщил лоб и вроде как вспомнил что-то, поставил рюмку на стол, но тут же схватил ее и с размаху выпил – получилось довольно-таки театрально.
– Ну Леня, ну гаденыш. Вечный халявщик и вдруг с бутылкой – сразу можно было догадаться. Я слышал, им под это дело аванс дают.
– Только штатным работникам.
– А может, его и в штат приняли, на свои он водку не берет. Но я вроде не слишком выступал.
– А какая разница.
Услышав наконец-то Задорожного, он резко повернулся на голос в надежде хоть на слабенькую поддержку, но осознав скользкость реплики, переспросил:
– Это в каком смысле?
– Если не было магнитофона, тебе можно приписать любую антисоветчину или как это по нынешним временам называется.
– Это с каких же пирогов?
– С тех, которые заказывали. Совсем не важно, что говорил ты. Главное, что хотели услышать они. Такая музыка исполняется по заказу, как в кабаке.
– А ведь и правда, – растерялся Кравцов. – Наплетет им, и доказать ничего не смогу. Даже морду набить нельзя, себе же наврежу. Ну Леня…
– Именно, – добавил страху Задорожный.
– А что делать, Володя?
Задорожный не спешил. Он вообще все делал медленно, без нервозности, всю страсть приберегал для прозы, совершенно не похожей на него, для повестей, перенаселенных авантюристами, злодеями и ханжами. Написанные в глухое время, эти повести отбыли свой срок в столе и только в последние год-полтора начали появляться в журналах и сборниках, появились даже хвалебные рецензии, но автор относился к ним с иронией, по крайней мере – внешне, а для друзей и недругов оставалась прежняя скучающая, но добродушная маска.
– Володя, я серьезно не знаю, что делать.
– И я не знаю. Но у меня вопросец – послушай, старик, откуда у тебя эта пленка?
Калмыков давно ждал этого и удивлялся, почему не спросили в самом начале, но после Андрюшкиных восклицаний вопрос прозвучал почти неожиданно, и он вроде как растерялся.
– Сейчас объясню, но сначала дружненько и до дна. – Однако водка пошла колом, он закашлялся и, прикрывая рот ладонью, выбежал на кухню, а вернулся оттуда хохочущим. – Знакомых в этой организации, слава богу, не имею…
Но заполошный, переволновавшийся Кравцов не дал ему договорить.
– Погоди! Погоди! Он дело спрашивает! Откуда у тебя такая запись?
Калмыков выставил перед собой ладони с растопыренными пальцами и медленными пружинистыми движениями постарался успокоить его, а заодно и предупредить сближение.
– Сейчас открою. Неделю назад по дороге из Читы в Москву ко мне заглянули два актера. Ребята вполне надежные. Сидели, базарили о наших гиблых делах, и после третьей бутылки родилась идейка. Очень уж Леня расхрабрился в последнее время. Все у него конформисты, один он святой. Вот я и решил проверить его святость. Остальное дело техники. Магнитофон хороший, а сценарий придумать нетрудно, тем более ребята готовят спектакль с эпизодом вербовки.
На этот раз он рассмеялся более удачно: уверенно, со вкусом и даже покровительственно. Потом приобнял Кравцова, усадил его на диван, поднес полную рюмку и огурец на вилке. А тот кривил губы и отворачивался.
