– Так и мы с чистым сердцем бракушничаем на своей реке и порядочным людям завсегда рады.
И все почему-то засмеялись. Но «всех» было не так много. Народец устал скорбеть и разбрелся по каютам. И он пошел к себе. Надо было успокоиться, отлежаться, притушить обиду на героя. Да какой герой? Героишко. Фигляр. Оставалось только удивляться, почему так легко поверил в самоубийство. Нет, он вовсе не желал ему смерти. Сказать, что лучше бы Коля утонул, он не мог не только вслух. Но превращение трагедии в фарс все-таки раздражало. И чтобы как-то погасить это раздражение, стал искать причины, по которым Коля никак не мог пойти на самоубийство. Не из жизнелюбия – не за что любить ему свою жизнь. Но была любовь к своим полоумным стишкам, причем очень нежная и воинственная, готовая безоглядно броситься на защиту. Точно так же любят матери слабоумных или убогих детей, зачастую во вред себе мыкаются, затравленно озираясь в поисках косых взглядов и выискивая насмешки в каждой фразе. Такая мать будет жить из последних сил вопреки всему, лишь бы не оставить беспомощное дитя без защиты. Рассуждал вроде и убедительно и все равно понимал, что до самого дна донырнуть не может. Перед тем как лечь, заперся на ключ, а когда через полчаса услышал, что кто-то дергает дверь, не отозвался, уверенный, что Коля приполз мириться.
Он не считал себя большим поэтом. Он вообще не примерял к себе звание «поэт». Все получилось неожиданно. После окончания технологического института его направили в леспромхоз. Девушка, на которой собирался жениться, обещала приехать, но так и не собралась. Около года приходили нежные письма с мечтами о встрече. Потом перестали. И тогда появилась поэма, переполненная ожиданием. Она писалась как приглашение в заповедник нетронутой красоты: в тайгу, на весенние поляны с пылающими жарками, на берег поющей речки с целебной водой и голубогривыми хариусами, в щедрые кедрачи и малинники с рясной ягодой. Соблазнял красотами, как заправский вербовщик. Рассказывал сказки о прирученных белках, которые будут приносить орешки в спальню, о медведях, охраняющих для нее делянки с малиной и брусникой, о волках, репетирующих серенады к ее приезду. Поэма писалась легко, без натужных поисков нужных слов, они приходили сами, случалось записывать даже на планерках. Строчки сочинялись и по дороге на работу, и в столовских очередях, легко удерживались в памяти, чтобы вечером переселиться на бумагу. Писал на отдельных листах, иногда на обратной стороне инструкций по технике безопасности и складывал в чемодан. Когда высказал все, что мог и хотел, купил школьную тетрадку в двадцать четыре листа и переписал в нее поэму аккуратным разборчивым почерком. Забывчивая невеста к этому времени совсем перестала отзываться, и ему пришла шальная идея отправить тетрадь в редакцию молодежной газеты – пусть, мол, прочитает и это станет ей укором. Ответ пришел быстро. Заведующая отделом культуры восторгалась пластичностью языка, свежестью образов, сравнивала его с Павлом Васильевым. Извиняясь, что газета может позволить себе публикацию всего лишь отдельных глав, просила разрешение переслать поэму в московский журнал. Потом уже его просветят, что в поэме одна тысяча триста двадцать строк, без малого – два авторских листа, что сердобольная дама из газеты не поленилась отстучать их на машинке, и могла бы потребовать от него кругленькую сумму. Журнал напечатал поэму тоже, в сокращенном варианте, оттуда она перекочевала в издательство и вышла отдельной книгой, уже в полном объеме. Все прошло без его усилий, и он по наивности воспринял это как должное. Газетный гонорар его просто обрадовал, а журнальный – изумил, потому что был в три раза больше его инженерной зарплаты. К выходу книжки ему успели объяснить и о тиражах, и о расценках. Так он еще и премию за книгу получил, и на всесоюзное совещание вызвали, а там приняли в Союз писателей. Его хвалили, ставили в пример городским мальчикам, не знающим, о чем писать. Хвалили серьезные дяденьки, а те же мальчики посматривали косо. Хватило ума трезво отнестись и к авансам, и к зависти, но домой вернулся воодушевленный. Руководитель семинара настойчиво советовал не упускать момент и садиться за новую поэму. О чем писать, сомнений не возникло. За три года работы в леспромхозе ему «повезло» быть свидетелем страшного лесного пожара и большого наводнения. С крепкими ребятами пожарными-парашютистами не только выпивать довелось, но и видеть их в деле. А с наводнением и того проще. Когда безобидная, казалось бы, речка после дружной весны превратилась в неудержимую безжалостную лавину, в безумного великана с мутными глазами, крушащего все, что попадется на пути, его охватил ужас. Та бессонная неделя помнилась до самых случайных мелочей. Хотелось заполнить ими стихи, но не складывалось. Яркие подробности на бумаге тускнели. Если на первую поэму он потратил меньше двух месяцев, то на две следующих потребовалось больше года.
К тому же пришлось читать много чужих стихов. На совещании наслушался молодых да ранних и понял, что он абсолютный профан. Даже Павла Васильева, с которым его сравнивали, не знал, не говоря уже о Ходасевиче, Гумилеве, Клюеве… Чтобы не выдавать запущенной дремучести, в разговорах больше помалкивал, но вернувшись домой, сразу же записался в библиотеку, богатство которой оценил только после того, как переехал в город. Выяснилось, что в захолустном леспромхозе можно найти то, чего не отыщешь в областном центре.
Когда не задумывался о том, как он пишет, слова сами бежали навстречу, весело, как резвящиеся пушистые зайчата, а теперь ползли, как скользкие улитки. Для повышения дисциплины и производительности труда пытался назначить себе ежедневную норму, но выполнить ее не удавалось. Подсчитывая строки, подсмеивался над собой и корректировал план, совсем как на производстве. Обе поэмы сочинялись параллельно, и его очень удивила странная особенность: о том, что сильнее зацепило душу, писалось намного труднее и медленнее. Поэма о наводнении измотала его до бессонницы. Мало того, она и в журнале шла со скрипом, раздражающим не только слух. Пришлось переделывать, сокращать, а главу о мародерстве, на его взгляд самую интересную, вырезали уже после верстки. Зато «Пожар», который обжег его значительно меньше, получил годовую премию.
Переезд из леспромхоза в областной центр случился без лишних переживаний. Когда писал заявление на получение квартиры, сказал, что собирается жениться. С невестой познакомился на совещании молодых, где ходил обласканный вниманием. Девушки героев любят. Вечные девушки поэтессы – тем паче. «Кикимора из Кимры» – так она себя называла, впрочем, кокетничала. Вполне симпатичная девица, вздорная и склонная к авантюрам. Она и в Сибирь рвалась только затем, чтобы издать книгу, уверенная, что в провинции пробиться намного легче. И добилась своего. А потом сбежала. Улетела сдавать сессию в Литинститут, в котором училась уже восьмой год, и не вернулась. Но эта измена в новую поэму не выплеснулась. Принял спокойно, даже с благодарностью за облегченное расставание. Исчезла, и как будто ее не было. Вспоминался единственный не очень благовидный момент. К нему приехал леспромхозовский товарищ. А он любил встречи с людьми из той жизни, с ними было уютнее и спокойнее, даже похмелье было легче. Сидели, выпивали, взахлеб вспоминали молодость, жена хлопотала на кухне, потом подсела к ним и, как бы между прочим, попросила помочь в невинном розыгрыше. От приятеля требовалась маленькая услуга: когда он вернется домой, сходить на почту и отправить бандероль. Папку, упакованную крафт-бумагой, она передала на другой день и сама написала адреса. Он не слишком вслушивался в их разговор. А через две недели ему позвонила издательская секретарша и сказала, что на его имя пришли стихи, которые надо отрецензировать. Рукопись была довольно-таки объемной, больше сотни стихотворений. Он пробежал глазами пяток страниц: серенькие ученические стишки. Заглянул в титульный лист и увидел фамилию своего приятеля, открыл рукопись заново и ошалел, наткнувшись на отрывок из своей поэмы, вспомнил про якобы невинный розыгрыш. Повышать голос на женщину, которая невинно улыбается, не чувствуя вины, бесполезно и глупо. Оказалось, что заботливая супруга решила организовать ему побочный заработок. Увидела в издательстве стопку старых рукописей, приготовленных для сдачи в макулатуру, и прихватила несколько папок для черновиков, а потом ее осенило выбрать из них страницы без редакторских пометок и состряпать рукопись для друга. Его тексты попали в нее только потому, что совпал формат и цвет бумаги. Она и рецензию сама сочинила, весьма грамотную и щадящую. Для поддержания духа начинающего автора посоветовала ему, как человеку с большим жизненным опытом, попробовать себя в прозе. Подписываясь под рецензией, он зачитал жене ее заботливое пожелание, и та утверждающе кивнула: да, мол, я и прозаической рукописью его зарядила, уверенная, что невинная шалость останется незамеченной, потому что мутный поток самотека следов не оставляет. А деньги не пахнут. Папка с прозой пришла через полгода, но жена к этому времени была уже в Москве, рецензию пришлось писать самому. Он и в леспромхоз позвонил, поинтересовался, не готовится ли очередной сюрприз. Приятель успокоил, сказал, что было только две папки, но сразу же заверил, что всегда готов помочь. Он отказался. Слишком сомнительное предприятие. Не бедствовал все-таки. Книжки выходили регулярно, поэму о любви перепечатывали во всевозможных сборниках, и поездки на встречи с благодарными читателями подкидывали рубли на хлеб и вино. Со стороны казалось, что жизнь удалась. Впрочем, не только со стороны…
