– Какая разница, дворяне разве не мужики? – искренне удивилась Машка.
– В биологическом смысле, но не в кастовом.
– Это уже буквоедство. Машенька, не слушай никого и не вздумай переделывать песню. Пусть она радует нас, мужиков.
Бородатый явно стремился защитить певунью. И, как ему показалось, не совсем бескорыстно. И тут же взыграла ревность, надо было показать, что не случайно удостоен места рядом с ней.
– Светлана, ты же умная девушка. У песенного жанра свои законы. Если подходить с твоей меркой к текстам Окуджавы, можно наковырять кучу ляпов и огрехов.
– Умоляю, не трогайте Булата Шалвовича, это святое.
– Интересно, почему его нельзя, а Машеньку – можно? Хотя согласен, трогать ее гораздо приятнее. – И он, облапив ее за талию, придвинул к себе.
– Но я, к сожалению, не святая, – засмеялась Машка, гибко и покорно прижимаясь к нему.
– Не надо ни о чем сожалеть, Машенька, – успокоил прозаик.
Коля явился неожиданно даже для него. Заглянул в приоткрытую дверь и, ни с кем не здороваясь, плюхнулся на свободное место. Сам себе налил водки и хотел выпить, но Машка накрыла стакан ладонью.
– Подожди, сначала прочитай стишок, а потом все вместе выпьем.
– Я не пишу стишков. Это у вас…
– Не надо, Николай, не сердитесь. Она не хотела обидеть, – успокоила, а может, и поддразнила Светлана.
Коля выдернул стакан из-под Машкиной ладони и выпил, никого не дожидаясь.
– А я и не знала, что вы внесены в список.
– Я по личному приглашению капитана.
– Это и есть твой цыганенок? – шепнула Машка.
Он кивнул. По рукописи, торчащей из кармана, и затравленной взвинченности было понятно, что разговор с критикессой не склеился. Оставалось только гадать, успел ли он вывалить на перепуганных дамочек богатый запас оскорблений или ограничился хлопаньем дверью. Если постеснялся чужих, со своими церемониться не станет. Надо было срочно эвакуировать.
– Пойдем ко мне в каюту, расскажешь.
– Я могу и здесь, – огрызнулся Коля, не в силах оторвать взгляд от бутылок на столе.
Он взял его за руку выше локтя и крепко сжал пальцы. Рука была тоненькая, костлявая, почти без мускулов.
– Ребята, мы пойдем переговорим и вернемся, а вы продолжайте.
По палубе шли молча. Коля, вяло передвигая ноги, плелся рядом с ним, но возле каюты резко остановился.
– У них буфет работает? Надо же взять…
– Иди бери.
– У меня денег нет.
– А чего тогда зовешь? Ладно, пошли, у меня припрятано.
Коля не обиделся, сделал вид, что не понял. С безразличным лицом забился в угол и смотрел, как он режет колбасу и огурцы. Выпил без привычной жадности, отщипнул кусок мякиша и уставился в иллюминатор.
– Ну и чем тебя обрадовала критикесса?
– Стерва.
– А ты надеялся, что она станет сестрой милосердия?
– Она сунула мои стихи подруге, дескать, пускай для начала настоящая поэтесса посмотрит. Настоящая! Представляешь?
– Не оценила?
Коля скривился. Судорожно схватил бутылку и приложился к горлышку.
– Заявила, что подобную продукцию можно километрами писать. Продукцию!
– А критикесса?
– Глянула одним глазом.
– Но ты же уверял, что нежное письмо от нее получал.
– Успела забыть о нем.
– Ничего удивительного. Знаешь, сколько рукописей в журналы приходит. Написала доброжелательный отказ, чтобы автор не скандалил, и села писать очередной теми же словами.
– Она меня за сумасшедшего приняла.
– Немудрено. Надо было меня взять, авось бы и нашли общий язык.
– Ты бы нашел. Вам даже искать не пришлось бы, потому что на одном языке говорите. Продукцией обозвала! А сами за что гонорары гребете? Беззубые рифмованные фельетончики. Рифмованные рассказики из жизни сельских тружеников. Или луна – весна, любовь – морковь. Мажете эти розовые сопли на страницы своих книжек. Чем гуще, тем доходнее. Вы даже не представляете, что такое поэзия!
– А ты представляешь.
– Стерва эта зачитала стихотворение издевательским голосом и, кивая на меня, спросила, какая мысль скрыта в этом шедевре.
– Ну и что она ответила?
– Остроумие изобразила. Сказала, что мысль настолько высока, поэтому разглядеть ее с поверхности земли можно только вооруженным глазом.
– Юморок не первой свежести.
– И я про это. Рассуждать о поэзии намного проще, чем писать настоящие стихи. Смысла не увидели! Логику им подавай!
– Все правильно. Ты не обращал внимания, что ребята, которые сочиняют подобные опусы, единомышленники твои, не забыли подстраховаться, диссертации защитили, кафедрами заведуют, вокруг них орава толкователей, их трогать нельзя, недоучкой прослывешь.
– При чем здесь кафедры? Ты бы слышал, с каким издевательством она зачитывала.
– Могу представить. Ругать тебя можно, не оглядываясь, и они с чистым сердцем высказали все, что накопилось, даже поиздеваться позволили над стихами, которые им действительно не понятны. И не только им.
– Я давно подозревал, что и ты с ними. Да кто вы такие, чтобы мне указывать? Ты знаешь, в чем разница между нами? Для вас поэзия – средство существования, а для меня – среда существования. Улавливаешь разницу?
– Так чего же ты лезешь к нам, если мы такие поганые?
– Вот и проговорился. Дорвались до кормушки и отбрыкиваетесь, чтобы другие не объели.
– Это я от тебя отбрыкиваюсь?
– И ты тоже. Взял бы, например, и предложил: давай, Коленька, рукопись, я на нее рецензию напишу и в издательство передам.
– Так ее все равно зарубят.
– Почему обязательно зарубят? За что? В моих стихах нет никакой крамолы, но там есть поэзия, которой нет, у вас, так называемых членов. Потому и не подпускаете меня! Боитесь и завидуете!
– Шел бы ты, Коленька, проветриться на палубу, пока…
– Что пока? Пока морду не набил? На это вы мастера.
– Все, хватит, мое терпение лопнуло.
Коля увидел, что он приподнимается, и, поняв жест по-своему, живенько юркнул из каюты.
– Гений, мать твою, – прошипел он вдогонку и завалился на койку. Устал, как после дороги по раскисшему осеннему проселку. Вспомнил о Машке, но тут же отмахнулся – идти в компанию и слушать пустую болтовню о стихах – нет уж, после этого и на бабу-то не потянет, как-нибудь в другой раз. Но обиды на Колю не было, что взять с блаженного. К его истеричным наскокам он привык и давно не принимал всерьез. И с тем, что поэты, как дети, капризны и неблагодарны, покорно смирился. Лет пять назад он пытался помочь Коле. Отослал его творения добрым знакомым с хорошим вкусом и не самовлюбленным. Москвичу и пермяку. Выбрал не только заумь, но и внятные ранние стихи. Заумь отвергли оба, безоговорочно. В деревенских стихах москвич высмотрел некие свежие краски, а пермяку не глянулись и они, обвинил в декоративности и рабской традиционности. Получалось, что стихи, отделенные от автора, не воспринимаются, и только присутствие несуразного и скандального мужичонки может вызвать интерес к ним. Нечто похожее может случиться, если от забавной картинки отделить поясняющий текст. Картинку без пояснения можно истолковать как душе угодно, а текст без картинки кажется бессмысленным.
