Девчонки за столиком напротив допили свое разрекламированное пиво и собрались уходить. Встали. Обе высокие, легкие, длинноногие, в тонких маечках, надетых на голое тело. И все-таки они были помоложе его Машки, ей осенью исполнится двадцать пять. Он не видел дочь уже три года. Обещает прилететь каждое лето, со слезами в голосе кричит в телефонную трубку о том, как соскучилась, но всегда находятся какие-нибудь срочные дела. Скорее всего нет денег на дорогу. Цены сумасшедшие, а помочь ей преодолеть просторы все еще необъятной родины он теперь не в силах, его заработков хватает лишь на поездку в пригородную зону. И пожалуй что можно позволить себе лишний шкалик коньяка, все равно до конца дня без него не обойтись.
На покупку «допинга» уговорить себя не очень трудно. Уговорить себя идти домой намного сложнее. Сразу же возникает множество вполне резонных возражений. На работе, без сомнений, можно получить наиболее полную информацию о Машкиной книге. Жернаков наверняка туда позвонил, но люди в журнале не такие заполошенные, как его свояченица, и относятся к нему намного теплее, чем сестра жены. А если ничего не прояснится, можно и самому позвонить Жернакову и без обиняков спросить, чем же его взбудоражила книга. Ничего предосудительного в этом нет – естественное желание отца. Да и не придется начинать разговор самому. Если уж тот сел на телефон, то не успокоится, это как с выпивкой: чтобы остановиться на пятой рюмке, нужны очень большие усилия над собой, а Жернаков перенапрягаться не станет. И разговаривать удобнее с работы, чтобы до встречи с женой определиться, как спасать Машку от материнского гнева. Приготовиться на случай, если действительно придется спасать, но он старался внушить себе, что свояченица раздула из мухи слона, чтобы испортить чужой праздник.
Пока покупал шкалик, пока ждал на остановке, он еще не решил куда поедет, но первым появился автобус, идущий к дому, и он сел в него.
Жены в квартире не было. Скорее всего переживала случившееся в компании любимой сестрицы. Он прошел в свою комнату, плеснул на донышко стакана, а бутылку спрятал в тайничок, потом снял мокрую от пота рубашку, не мешало бы принять душ, но дорога домой забрала остаток сил. Пока поднимался по лестнице, пот заливал глаза, голова кружилась и сильно стучало в висках. Он даже подумал, что поэт с плохим вкусом написал бы, как в висках оглушительно били барабаны, или – в голове гудели колокола, или какой-нибудь шаманский бубен. Нет, до музыкальных галлюцинаций пока не дошло, но лестница показалась излишне крутой и долгой. Он сделал глоток коньяка и сел, вытянув ноги и откинув туловище на спинку кресла. Головокружение прекратилось, но стук в висках не унимался. На работе хорошо, но дома все-таки лучше. Хотя бы тем, что уже никуда не надо ехать. И за выпивкой идти не надо, молодец, что запасся. Он представил, что дома нет ни глотка, и стук в висках стал злее и настойчивее. Пришлось еще раз приложиться к стакану, но слегка, спешить было некуда.
Квартирный телефон не имел определителя, но когда пошел сигнал, он не сомневался, кто ухмыляется на другом конце провода.
– Тебя можно поздравить? – бодренько зажурчал Жернаков.
– Поздравляй. Только с чем?
– А ты разве не знаешь?
– Неужели мне Государственную премию дали?
– Тебе-то за что? А вот наследница твоя роман издала. – «Роман», естественно, произнесен с ударением на первом слоге. – Ты что, действительно не в курсе или притворяешься?
– Слышал, что книга на выходе, но пока еще не прислала.
Наивность уловки не могла не рассмешить Жернакова, и он прыснул с придыханием, но тут же прикрыл трубку рукой, сумел справиться со смехом, приберегая его для более эффектного момента, а пока, играя, как кошка с мышкой, пустился в пространные рассуждения.
– Представляешь, старик, промучались мы с тобой на этих проклятых галерах, отдали жизни, но так и не увидели своих трудов, собранных в толстые тома, даже твердых переплетов не выслужили.
– И вряд ли увидим.
– Нельзя хоронить надежду. Может, когда-то и о нас вспомнят, только не об этом речь. Видит Бог, я человек независтливый, но если бы нам дали возможность хотя бы в тридцать издать без купюр первую книгу, представляешь, какой скачок можно было сделать, оттолкнувшись от нее, какими стихами смогли бы выстрелить!
– И какими же?
– Да брось ты юродствовать, кому, как не тебе, знать, что работа «в стол» ни качества, ни количества не стимулирует. И с кляпом во рту высокой ноты не возьмешь.
– Но теперь-то можно безбоязненно выплюнуть кляп и распевать на весь голос, кто тебе мешает?
– Кончай демагогию. Все ты понимаешь. Свои голоса мы потеряли, как теряют потенцию мужики, отсидевшие долгий срок в тюрьме. Это у молодых теперь никаких стен, никаких решеток. Полная свобода.
– Остается порадоваться за них.
– Да нечему радоваться. Мы эту свободу для них выстрадали, а как они распоряжаются ей? Гонят те же «паровозы», только вместо несгибаемых партийцев воспевают благородных бандитов, вместо комсомолок с горящими глазами – проституток с потупленными взорами, вместо кондовых деревенщиков расплодили американизированных фантастов. Им открыли все дороги, но они предпочли хорошо оплачиваемую колею. А мы, дураки, стеснялись писать о румяных комсомольских вождях и об ударнице Валентине Гагановой.
– Случалось, что и перебарывали свое великое стеснение…
Специально намекнул, был случай, когда Жернаков перед получением квартиры попал в милицию за пьяный скандал в ресторане и с перепугу сочинил цикл стихов о шушенской ссылке Ленина, который потом стеснялся перепечатывать. Хотелось разозлить его, чтобы перестал крутить вокруг да около и наконец-то высказал все свои претензии к Машкиной книге. Но намек оказался слишком тонким или Жернаков намеренно не обратил на него внимания, чтобы не отвлекаться на мелочи и довести свою игру до конца.
– Были, конечно, хорошо оплачиваемые соловьи. Ты, кстати, не помнишь, чьему послушному перу принадлежит бессмертная поэма о Гагановой? Подозреваю, что Андрею Дементьеву. Представляешь, меня сам Катаев печатал в «Юности», а этот, чинуша, пренебрег. Завтра пойду в библиотеку и найду автора.
– И не лень тебе ради ерунды в библиотеку тащиться?
– Я в отличие от некоторых не только писатель, но и читатель. И, как читателя, меня очень много не устраивало в старой литературе, а в новой – еще больше. Оцени, к примеру, такую вот цитату: «За окнами в ночном небе хохотала пьяная желтоглазая луна. Он осыпал меня бесконечными поцелуями, но фаллос его оставался безвольным и мягким. По всей вероятности, бесконечные проблемы в коридорах власти до конца истощили его нервную систему. Мне показалось, что он готов заплакать от бессилия. Мне стало жалко его. Я опустилась на колени и расстегнула его брюки…»
Жернаков читал с пафосом, пародируя провинциальную актрису купринских времен. Подкараулил-таки, отвлек болтовней о никому не нужной поэме, выждал, когда жертва расслабится, и ударил, причем вроде как и не его, а какое-то абстрактное чучело, не называя имени автора. Смысл текста уже плохо воспринимался, доходили только отдельные, режущие нормальный слух, банальные эпитеты, заимствованные из американских сериалов, которые Жернаков произносил подчеркнуто возвышенно. Но бросать трубку было равноценно предательству, все равно что оставить дочь одну в компании обозленных голодных мужиков.
